Музы в век звездолетов - Страница 26

Перед тем как уйти, еще раз взглянул на полки фильмотеки. Рядом с коробками лент и табличек лежали несколько ящичков, в которые были вмонтированы динамики и микрофоны.

— Эх, — вздохнул Кримен. — С родней поболтаю в другой раз.

Анодий мог прийти в любой момент, а Кримену надо было удалиться на безопасное расстояние, чтобы индикатор робота не обнаружил его присутствия. Он быстро вышел.

Винный погребок на вертолетном вокзале был в этот час» пуст. Кримен удобно уселся в кресле, заказал рюмочку рислинга и включил ручной видеофон. Экранчик замигал и погас. Кримен постучал пальцем по корпусу.

Не помогло. «Опять замыкание, — недовольно подумал он. — Надо обязательно отдать в ремонт. А может, лучше купить новый?»

Он в отчаянии нажал кнопку звука, чтобы определить размер повреждения. В динамике зашелестело. Кримен с удивлением услышал тихий разговор и принялся крутить ручку модулятора.

— Это ты? — Он узнал голос своего деда, льющийся из ящичка. — Я рад. Люблю посещения. Что нового?

В динамике зазвенело.

— Ничего особенного, — раздался его собственный голос. — Мне, право же, неловко: я слишком часто отнимаю у тебя время и прерываю твои размышления.

— Ничего, ничего, — ласково буркнул дед.

— Я был в городе, забежал к тете Анастасии. Она угостила меня кофе.

— Каким? Натуральным или той синтетической пакостью, от которой мухи дохнут?

— Не знаю. Сейчас он уже лучше, чем в твое время. А может, и натуральный. На дне был осадок.

— Значит, определенно натуральный. Ну и как там она? Ездила куда-нибудь отдыхать?

В динамике опять зазвенело.

— В Бразилию. Наверно, оттуда и привезла натуральный кофе. Жуть! У нее не осталось ни одного евраса! Теперь сидит и думает, где взять.

— Послушай, Берт. Нам кто-то мешает, — заструился голос деда. — Я слышу какие-то звуки. Это действительно ты?

— Ну конечно, я, — уверил голос Кримена-внука, сопровождаемый легким звоном. — А кто же еще?

— Лжешь, нагло лжешь! — взвизгнул дед. — Ты — робот моего внука! Сукин ты сын! Вот погоди, доберусь я до тебя!

— Дедушка, это клевета. Неужели ты думаешь, что я мог бы подсунуть вместо себя глупого робота?! Анодия?! У него же лампы почти полностью потеряли эмиссию!

— Вот это-то я и слышу, — буркнул дед. — Тебя выдает звон, стервец! Будешь подделываться под моего любимого внука?! Будешь?! Десятый раз тебя ловлю. Пресс по тебе плачет!

— Да, это я, Анодий, — сокрушенно отозвался робот. — Не сердитесь. Вообще-то странно, что вы меня узнаете. Ведь я подстроился под голос хозяина. Неужели в нем есть что-то особенное?

— Ты подлец! — гремел дед. — Паскудная коробка с шурупами и проволокой, подделывающаяся под моего Берта. Как я узнаю тебя? Очень просто: стоит тебе нагреться, как ты начинаешь звенеть.

— Я этого не слышу, — буркнул робот.

— Зато я слышу. Что у тебя на уме? Тебя нужно разобрать на части. Зачем ты мне морочишь голову?

— Тяжела доля робота, дедушка.

— Я тебе покажу дедушку!

— Пардон. Как ни крути, все равно останешься прибором. А я очень люблю быть человеком, — замурлыкал Анодий. — Вы не представляете себе, как приятно хоть минуту побыть человеком, получить индивидуальность.

Дедушка несколько секунд молчал.

— У тебя все провода перепутались! — заявил он наконец. — Все твои системы ржа проела!

— Простите! — с готовностью отозвался Анодий. — Я не хотел вас обидеть. Но и у меня есть гордость, я не желаю слушать ваши бесконечные обвинения и нападки. Не желаю. Как хотите. Ваша сестра, Филомена, гораздо вежливее со мной. Мы подолгу беседуем. Весьма культурная и интеллигентная дама.

Динамик замолчал.

— Знаешь, Анодий, — сказал наконец дедушка, — ты уж того, не обижайся. Я ведь тоже очень люблю поболтать с живыми. А ведь ты живешь: ходишь, видишь, осязаешь… Тебе вовсе не так плохо, Анодий. Останемся друзьями. Расскажи, что слышно в городе? Еще цветет наш каштан перед домом?»

Гарри отложил карандаш, взял листок бумаги и кинулся в мастерскую. Обработка литературного текста заняла совсем немного времени. Часа через три он вышел из дома с готовым произведением в кармане. На вертакси добрался до Центра развлечений. В веселом расположении духа подошел к контрольному электронному мозгу. Опустил табличку в отверстие машины. Прибор секунду побренчал, потом послышался свист, табличка вывалилась и одновременно открылась дверь, ведущая на улицу.

— Что?! Опять?! — пролепетал Гарри. — Да ты ошибаешься, кретин! Кто мог написать этакое, а?

— Был такой фантаст во второй половине двадцатого века, Витольд Зегальский, — вежливо ответил электронный мозг Центра. — Использовать не можем. Стопроцентный плагиат. Благодарим за внимание. Мы всегда к вашим услугам… Корзинка за дверью.

Гарри выругался, швырнул табличку в угол и вышел на улицу.

Всех удивляет, как переменился Морниел Метауэй с тех пор, как его открыли, — всех, но не меня. Его помнят на Гринвич-Виллидж — художник-дилетант, немытый, бездарный; едва ли не каждую свою вторую фразу он начинал с «я» и едва ли не каждую третью кончал местоимением «меня» либо «мне». Из него ключом била наглая и в то же время трусливая самонадеянность, свойственная тем, кто в глубине души подозревает, что он второсортен, если не что-нибудь похуже. Получасового разговора с ним было довольно, чтоб у вас в голове гудело от его хвастливых выкриков.

Я-то превосходно понимаю, откуда взялось все это — и тихое, очень спокойное признание своей бездарности, и внезапный всесокрушающий успех. Да что там говорить — при мне его и открыли, хотя вряд ли это можно назвать открытием. Не знаю даже, как это можно назвать, принимая во внимание полную невероятность — да, вот именно невероятность, а не просто невозможность того, что произошло. Одно только мне ясно: всякая попытка найти какую-то логику в случившемся вызывает у меня колики в животе, а череп пополам раскалывается от головной боли.

В тот день мы как раз толковали о том, как Морниел будет открыт. Я сидел в его маленькой нетопленой студии на Бликер-стрит, осторожно балансируя на единственном деревянном стуле, ибо был слишком искушен, чтобы садиться в кресло.

Собственно, Морниел и оплачивал студию с помощью этого кресла. Оно представляло собой грязную мешанину из клочьев обивки, впереди было высоким, а в глубине — очень низким. Когда вы садились, содержимое ваших карманов — мелочь, ключи, кошелек — начинало выскальзывать, проваливаясь в чащу ржавых пружин и на прогнившие половицы.

Как только в студии появлялся новичок, Морниел поднимал страшный шум насчет того, что усадит его в потрясающе удобное кресло. И пока бедняга болезненно корчился, норовя устроиться среди торчащих пружин, глаза хозяина разгорались и его охватывало неподдельное веселье. Ибо чем энергичнее ерзал посетитель, тем больше вываливалось из его карманов. Когда прием заканчивался, Морниел отодвигал кресло и принимался считать доходы, подобно тому как владелец магазина вечером после распродажи проверяет наличность в кассах.

Деревянный стул был неудобен своей неустойчивостью, и, сидя на нем, приходилось быть начеку. Морниелу же ничто не угрожало — он всегда сидел на кровати.

— Не могу дождаться, — говорил он в тот раз, — когда наконец мои работы увидит какой-нибудь торговец картинами или критик хоть с каплей мозга в голове. Я свое возьму. Я слишком талантлив, Дэйв. Порой меня даже пугает, до чего я талантлив — чересчур много таланта для одного человека.

— Гм, — начал я. — Но ведь часто бывает…

— Я ведь не хочу сказать, что для меня слишком много таланта. — Он испугался, как бы я не понял его превратно. — Слава богу, сам я достаточно велик, у меня большая душа. Но любого другого человека меньшего масштаба сломило бы такое всеохватывающее восприятие, такое проникновение в духовное начало вещей, в самый их, я бы сказал, Gestalt.[12] У другого разум был бы просто раздавлен таким бременем. Но не у меня, Дэйв, не у меня.