Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде - Страница 26

Мисс Флауэрс недавно закончила Джульярдскую музыкальную школу и намеревается выступать с сольными концертами. Она маленькая и самоуверенная. Улыбается она или нет, уголки ее губ всегда опущены, как будто она попробовала недозрелую хурму.

— Устала я, вот это точно. Что это за климат для певицы? Все время надо за горлом следить, — сказала она, растирая горло. — Другая Бесс — ну, знаешь, Этель — вообще заболела. Простудилась. Лежит с темпереатурой и все прочее. Так что мне придется петь завтра днем — и вечером, наверное, тоже. Если так пойдет, недолго вообще загубить голос.

Она рассказала, что будет делать с этой минуты и до поднятия занавеса.

— Надо обязательно поесть. Но сначала приму ванну. В твоей плавать можно? Моя огромная — плавать можно. Потом посплю. Мы собираемся в театре в шесть. Где-то в шесть тридцать, должно быть, буду влезать в костюм и цветок этот пришпиливать. А потом, думаю, как следует насижусь.

В шесть тридцать, в момент, когда мисс Флауэрс, вероятно, сидела у себя в уборной и пришпиливала к волосам бумажную розу, миссис Брин и миссис Гершвин находились в апартаментах Боленов, куда их пригласили выпить перед отъездом во Дворец культуры. У самого Брина было столько дел, что он не смог воспользоваться посольским приглашением и отправился в театр раньше.

Выпивку — виски с водой из-под крана — подавали помощник Болена Рой Лаури и миссис Лаури, пара, гармонично подобранная по скромной, учительски старомодной манере держаться. Была здесь также близкая подруга миссис Болен, Марина Сульцбергер, живая и остроумная жена корреспондента “Нью-Йорк Таймс”, который тоже присутствовал, чтобы оживить хозяевам ведение беседы. Не то чтобы миссис Болен, безмятежно энергичная женщина с внимательными голубыми глазами и цветом лица как у молочницы, не способна была поддержать любой, самый затруднительный разговор. Но, учитывая укоризненное письмо Брина Болену, нынешняя встреча представителей Эвримен-оперы и Госдепартамента обещала быть непростой. Что до посла, то по его любезному виду никто бы не заподозрил, что он получил такое письмо. Болен — профессиональный дипломат, прослуживший более 25 лет, причем бульшую часть в Москве, где поначалу занимал пост второго секретаря, нынешний пост Лаури, а в 1952 году был назначен послом, — до сих пор сохраняет сходство со своей фотографией 1927 года, года выпуска из Гарварда. Жизненный опыт огрубил его красивое лицо спортсмена, просолил волосы и уменьшил, а то и вовсе уничтожил мечтательную naivete* в глазах. Но прямота, простота и закаленность юности его не покинули. Он полулежал в кресле, потягивал виски и беседовал с миссис Брин, как будто они сидели в гостиной загородного дома, с огнем в камине и валяющимися на полу собаками.

Но миссис Брин нипочем не могла расслабиться. Она сидела на краешке стула, как будто пришла наниматься на работу.

— Как дивно, что вы приехали. Как чудно, — говорила она детским голоском, непохожим на ее собственный. — Это так много значит для исполнителей.

— Вы думаете, мы могли такое пропустить? — спросил Болен, а жена его добавила:

— Да ни за что на свете! Это главное событие зимнего сезона. Мы ни о чем другом не говорили, правда ведь, Чип? — обратилась она к мужу, назвав его семейным именем.

Миссис Брин скромно опустила глаза, щеки ее порозовели.

— Это так много значит для исполнителей.

— Это так много значит для нас, — сказала миссис Болен. — Не так здесь весело, чтобы позволить себе такое пропустить. Да что там, мы бы были тут, даже если бы всю дорогу пришлось пешком прошагать. На карачках бы приползли.

Миссис Брин на секунду подняла глаза и остро глянула на супругу посла, как будто заподозрив иронию; но, успокоенная простым и открытым лицом миссис Болен, снова опустила веки.

— Просто дивно с вашей стороны, — пролепетала она. — И конечно, мы все предвкушаем прием в Москве.

— Ах, да… прием, — сказала миссис Болен с ноткой резиньяции в голосе. Болены обещали через две недели дать прием у себя в резиденции по случаю московской премьеры спектакля.

— Мы с Робертом надеемся, что там будет мистер Булганин. Хотим лично его поблагодарить за любезный прием. Министерство культуры оказало Роберту замечательную дань уважения. Семь слонов из слоновой кости.

Речь шла о пластмассовых слониках, которые подарил Брину Савченко.

— Очень мило, — сказала миссис Болен машинально, как будто потеряв нить разговора. — Конечно, кто именно придет, точно сказать нельзя. Мы рассылаем плюс-минус двести приглашений, но русские никогда не отвечают, так что невозможно знать, кто придет и сколько.

— Точно, — подтвердил посол. — На этих ребят нельзя рассчитывать, пока они не войдут в дверь. Ни на одного. А если они сами устраивают прием, то приглашают в последнюю минуту. Когда известно, что в Кремле будет большой сбор, весь дипломатический корпус освобождает вечер, сидит и ждет — вдруг позвонят. Бывает, сел обедать — а тут звонок. Приходится все бросать и бежать. Слава богу, хоть наряжаться не требуется.

Это было возвращение к предыдущей теме, крайне болезненной для миссис Брин. Она глубоко опечалилась, узнав, что Болен не собирается идти на премьеру в смокинге. Вообще-то ее стремление, чтобы все было “гала”, шло еще дальше: она воображала, что посол будет, как ее муж, во фраке. Но…

— Мне и в голову не пришло брать смокинг, — сказал Болен, трогая пуговицу темно-серого костюма, который, по его мнению, вполне подходил к случаю. — Здесь их никто не носит. Даже на премьеру.

В другом углу тему кройки и шитья разрабатывали и углубляли миссис Гершвин и миссис Сульцбергер.

— Ну конечно, ни к чему расфуфыриваться. Я это все время твержу Вильве. Мы тут на балет ходили, так были просто посмешищем. И из-за чего тут огород городить? Из-за какого-то глупого “Порги”?

— Вообще-то, — сказала миссис Сульцбергер, уроженка Греции, и ее умные глаза заискрились средиземноморским лукавством, — вообще-то русским не помешало бы поглядеть на прилично одетых людей. Ходить в таком виде просто непростительно. Когда мы только приехали, я их жалела. — Она объяснила, что они с мужем живут в Советском Союзе уже две недели, гостят

у Боленов. — Думала, они так одеваются — и вообще вся эта серость, потому что они жутко бедные. Но знаете? На самом деле ничего подобного. Они так выглядят, потому что хотят. Нарочно.

— Да, — сказала миссис Гершвин. — Я точно такого же мнения.

— Интересно, — размышляла вслух миссис Сульцбергер, — русские такие ужасные, потому что их всегда били? Или их всегда били, потому что они такие ужасные?

— Да, — сказала миссис Гершвин. — Я точно такого же мнения.

Лаури поймал взгляд посла и со значением посмотрел на часы. У дверей гостиницы мурлыкал лимузин, готовый доставить в театр Болена. Прочие ЗИСы — целая улица светящихся машин — ожидали появления миссис Брин с миссис Гершвин, Савченко с Адамовым и сотрудников Агентства печати, “Тайм-Лайф”, Си-би-эс. Приближалась минута, когда машины поползут по площади, как похоронный кортеж.

Болен допил виски и проводил гостей к дверям.

— Вам не о чем беспокоиться, — говорил он миссис Брин. — Русские — очень музыкальный народ. У вас рубли из ушей полезут.

— Он прелесть. И она очень милая, — говорила миссис Гершвин, когда они с миссис Брин спускались по лестнице.

— Да, он дивный. Но, — и по-детски робкий голосок миссис Брин вдруг повзрослел, — мы с Робертом так хотели, чтобы все было “гала”.

— Солнышко, нельзя же быть “гала”, если на тебя все будут пялиться, — заметила миссис Гершвин, усыпанная брильянтами, которые сверкали так, что казалось, она двигается под светом юпитеров. — Хотя, честно говоря, русским очень не помешало бы поглядеть на нарядных людей. Ходить в таком виде просто непростительно. Когда мы только приехали, мне было их жалко, но теперь…

На другом конце города, у Дворца культуры, припорошенные снегом толпы глядели на прибытие билетовладельцев, а внутри, в зале, уже сидело довольно много людей, истекавших потом в огнях кино- и телесъемки. По сторонам сцены стояли корзины цветов, желтых и белых, а над просцениумом плавали скрещенные флаги — переплетение звезд и полос с серпом и молотом. За кулисами, где щебет флейт и стоны гобоев настраивавшегося оркестра отдавались эхом, как звуки леса, Марта Флауэрс, полностью одетая и, несмотря на отдаленный усиливающийся рокот зала, невозмутимо спокойная, готовилась, как и предсказывала, “насидеться как следует”.