Музей шпионажа: фактоид - Страница 1

Генерал КГБ оказался маленьким.

С первого взгляда показался даже лилипутом по причине своей непосредственной близости с британцем, заместителем нашего директора-американца, который еще выше, но, к счастью для нашего гостя, блистал отсутствием. Возможно, не случайно: поскольку и британцу, судя по застывшей улыбке учтивости, выпавшая роль не особо нравилась, и вряд ли по этическим соображениям, а скорее, потому что джентльмен наш не успел к ней подготовиться, все оказалось как-то в последнюю минуту, внезапно и врасплох — как, впрочем, сам распад Советского Союза, случившийся не только буквально на днях, но и негаданно-нежданно: out of the blue.

В своей неготовности конферансье поневоле был не одинок. Примерно так же чувствовали себя все, кто уже собрался на человека-легенду, весть о появлении которого на «Свободе» разнесли секретарши, под конец рабочего дня смятенно забегавшие по коридорам и кабинетам: «Кей-Джи-Би дженерэл! Генерал КГБ!..»

Теперь все молчали, подавляя даже нервный кашель. Всем было не по себе. И становилось тем, кто прибывал из коридора. Все при этом выглядели несколько ошарашено: будто при всей своей информированности — а в нашей библиотеке целый пролет железных стеллажей про это — на самом деле до конца не верили в реальность того, откуда визитёр возник. Были, впрочем, и разочарованные; донесся даже шепот с армянским акцентом, и это, конечно, был Гарик Ионесян: «Не Джеймс Бонд… карапэт…»

Но на других лицах, особенно на женских, из национальных, более непосредственных редакций, читался откровенный ужас. Потому что появился генерал, если развить вышеупомянутую английскую идиому, отнюдь не «из голубизны» (ну разве что лермонтовской — если вспомнить про мундиры и подвластный им народ). Не из лазури, нет. Даже не из ультрамарина более глубокого залегания. А просто разверзлась самая непроницаемая бездна, Марианская впадина противостоящего мира, и на всеобщее обозрение явился глубоководный гад, зубастый уникум, какой-нибудь, выражаясь ихтиологически, большерот, монструозность которого — и я не говорю о внешнем облике — была сформирована давлением, просто непредставимым в нашем свободном мире.

Неужели перед нами достоверный факт реальности? вопрошали выразительные глаза «националок».

И мир таков на самом деле?

И только генерал — единственный в зале — чувствовал себя вполне в своей тарелке. Был он, конечно, в штатском — хотя пиджак сидел, как китель. Черные туфли поблескивали. Какого размера, интересно? При этом росте даже дама считалась бы петит, но генерал был маскулинен, особенно, лицо, оно было у него малоподвижно, уверенно и повелительно — на прежний еще, на советский манер. Непререкаемо, моноло-гично. Жестоко-властно.

Настороженность толпы, безотчетно и строго соблюдающей сакральный круг пустоты, объяснялась не только аббревиатурой, которую представлял здесь самозваный гость. Мы, исчисляющие свою аудиторию миллионами (а согласно руководству — так и десятками миллионов), сейчас должны были сами оказаться в роли слушателей. И генерал нами уже владел, хотя еще не произнес ни слова. Он ощущал себя выше нас всех — по сравнению с ним, почти что Гулливеров. Смотрел на нас свысока. Так, что непонятно было даже, что мешает этому метру-с-кепкой вот сейчас притопнуть и совершить переворот, объявив себя начальником нас всех. Как самозваный разрушитель того, на чем стоял Союз, он, разумеется, был избалован вниманием Москвы и мира. Однако тайна этой самоуверенности была в другом. Генерал нас знал интимно. Совсем еще недавно он ведал нами, то есть, не исключительно, а в том числе и нами, когда в качестве шефа внешней контрразведки СССР давал своему невидимому фронту добро на подрывную против нас работу, включавшую такие нашумевшие действия, как уколы отравленными зонтиками, как взрыв ко Дню рождения Красной армии, и прочие конкретные дела по сведению нас к нулю. Можно сказать, наш контр-начальник. Генерал аннигиляции.

Любопытно, что новоприбывшие, сразу обеззвучиваясь, пытались протиснуться за спины коллег, которые не то, чтобы жались к стенам, но сильно к ним тяготели, как бывало, когда объявляли белый танец. Никто не хотел быть выбранным — даже взглядом. Никто не хотел сближаться — даже на лишний шаг вперед. Сзади напирали, спереди оказывали сопротивление, а по центру была пустота, которая замыкалась генералом и чуть поодаль отстоявшим британцем, который не только улыбался, но и заранее сутулился. Молчание, которое царило, британец, впрочем, не нарушал, хотя, по законам гостеприимства, должен был бы разрядить, поскольку в этой сгущенной, как бы ждущей своего момента немоте ничего доброго не было. Напротив: содержалось и нарастало нечто зловещее, отчего в голове возник и не исчезал отдаленный звон предвосхищения… Чего? Откровений? Скандала? Скверного анекдота?

Ненавистников аббревиатуры в этом зале, названном в честь американского борца с коммунизмом, набилось уже столько, что лично я не исключал ничего, тем более, что никаких специальных мер безопасности не было, как и мер селективных. Любой сотрудник, включая складских рабочих, мог привести своего визитёра. Генерал, таким образом, оказывался в открытом доступе, и я поймал себя на том, что заталкиваю обратно в подсознание всплывающую картинку, телевизионный кадр, на котором Руби только что отстрелялся по Освальду — субтильному человечку, с мученической гримасой зажимающему пулю. Но на то и был он генерал, чтобы не бояться пуль, реальных или ментальных, осыпавших его градом. Держался под этим огнем он хладнокровно, хотя перед лицом количественно нарастающего противостояния порой развлекал себя как бы внезапно пришедшим в голову вопросом, который адресовался британцу, все с той же улыбкой наклонявшемуся еще ниже, чтобы переуслышать.

На языке «основного противника» генерал говорил бегло, но с заокеанским акцентом, которым несколько бравировал, как и всем своим извращенным — разумеется, — но всеочевид-ным американизмом. И пусть этот «изм» читался сейчас, как вульгаризм и наглость, я знал, что предметом генерал владеет лучше любого из нас: будучи «по профессии русскими», как сказал какой-то циник, специально мы Америку не изучали, тем более — в академиях ГБ.

Именно в «Америке» — иллюстрированной отдушине холодной войны — увидел генерала я впервые. Журналы втайне от своей деспотичной матери давал мне лучший школьный друг. В престижной той квартире — сталинский дом на Ленинском проспекте — вся «Америка» была политически корректно вынесена в сортир, где занимала над унитазом туго забитые деревянные полки, подпертые кронштейнами и восходящие к потолку. Было это в прошлом веке, году в 64-м; и процесс листание запретной «Америки» сопровождался конфликтом ароматов, биполярных и взаимоисключающих, заокеанского пряного полиграфического благовония, исходящего, казалось, непосредственно от фотообразов, — с тем, чем пахла советская уборная в эпоху, когда подтирались советскими же газетами (их предварительно прочитав, нарезав и размяв): сероводородом? аммиаком? Скатолом, которого на уроках химии мы не проходили? Возможно, просто хлоркой. Тогда еще, отбрасываемый назад многоразличными табу и комплексами, я не шел до конца в расщеплении малоприятных предметов на молекулы; однако остается фактом то, что мое первое визуальное знакомство с Америкой совершалось в атмосфере противоборства запахов.