Музей как лицо эпохи. Сборник статей и интервью, опубликованных в научно-популярном журнале «Знание - Страница 15

Мы не знаем, как и откуда появились в Москве и Подмосковье первые тутовые деревья. Но они выжили, принялись, в отдельных рощах насчитывали до 5000 корней взрослых шелковиц, и во второй половине века уже стоял вопрос о том, чтобы вызывать с юга все новых и более искусных мастеров шелкоткацкого дела для производства своих – не привозных шелковых тканей.

Вряд ли слишком просто давалось здесь, в северных краях, виноградарство. Тем не менее оно было повсеместным, знакомым множеству «хозяев». А один из выведенных на месте «виноградных дел мастером» астраханцем Саввой Леонтьевым сорт, Измайловский, обладал и вовсе редким качеством – мог сохраняться свежим целую зиму. Весь остальной виноград заготавливался впрок в патоке.

Хорошо шли бахчевые культуры – дыни, достигавшие в среднем 8 килограммов веса, арбузы. Это из Москвы в Чугуев отправляются царским указом 1660 года арбузные семена, чтобы начать «уряжать» на Дону бахчи.

Секреты удач? Они ни в чем не зависели от якобы изменившегося к нашим дням московского климата. Весной долго держались холода. Каждый летний месяц готовы были ударить заморозки. В конце сентября зачастую выпадал первый снег. Зимой жестокие морозы сменялись затяжными оттепелями, метели – дождями, и снег нередко ложился только в январе. Все зависело от умения применяться к меняющимся природным условиям, от искусства впервые зарождающейся на Руси, как и во всех остальных европейских странах, агрономии. Агрономия выступает как одна из наиболее действенных форм познания человеком природы и воздействия на нее. В том же, XVII столетии Голландия закладывает основы своего прославленного рационального земледелия, отвоевывая у моря необходимую землю.

Но есть и другая черта, роднящая опыты голландцев и русских – массовость. Фрукты и овощи, которые сегодня представляются нам южными, выращивались не в теплицах царских или боярских хозяйств, где тратой множества сил и средств можно было достичь любых результатов. Так будет в XVIII столетии. Особенность XVII века – то, что каждое принявшееся на московской земле плодовое дерево или растение было «доступно» каждому «хозяину». Дыню ничего не стоит найти на каждом московском торгу, а соленый или моченый арбуз – не редкость в любом московском доме.

Первые опыты по механике связаны именно с сельским хозяйством, они имели целью сократить число рабочих рук на самых тяжелых и трудоемких работах. А полем для многих опытов подобного рода оказывается Измайлово, царское хозяйство, никогда не испытывавшее недостатка в рабочей силе.

Это относится к поливу – его заменяют хитроумные, по выражению современников, ирригационные системы с механической подкачкой воды. Измайловские плотины представляли собой очень значительные по масштабам технические сооружения. Одна из них, например, имела 650 метров длины при ширине 24 метра. На молотьбе зерна в 1670-х годах используется приводимый в действие силой воды «молотильный образец» Моисея Терентьева. Другим вариантом такого же механизма был «образец как хлеб водой молотить» Андрея Крика. На так называемом Льняном дворе действует «колесная машина» для обработки льна конструкции работавшего в Москве английского инженера Густава Декентина. Она обрабатывала за сезон до 14000 пудов – 225 тонн сырья. Причем качество этого льна признавалось настолько высоким, что его целиком вывозили в Англию для прямого промена на лучшие сорта тонких английских сукон.

Неизбежен вопрос, что стало с такими успешными зачатками механизации в следующем столетии, не сохранившем, по сути дела, даже сколько-нибудь явственного воспоминания о них. Где причина этого непонятного забвения? Не связано ли оно с крепостным правом, которое окончательно утверждается в самых жестоких своих формах в петровские годы, лишая большинство русских земледельцев личной свободы, а вместе с нею и земли? Полная зависимость от помещика, работа на его полях, в его хозяйстве, по чужому, навязанному разумению и приказу неизбежно должна была стать на пути тех открытий и потенций развития, которыми отмечен XVII век.

Среди множества «списков» в библиотеках книги, которые можно отнести к художественной литературе как она понимается теперь, занимают меньше места, чем труды познавательного свойства. Но само их появление чрезвычайно важно. Недавно русский читатель располагал для такого рода чтения только житиями святых и немногочисленными и малораспространенными повествованиями летописцев.

Среди множества произведений современной литературы европейских стран ни одно не становится предметом перевода. Зато все симпатии читателей – на стороне памятников Средневековья, давно ставших историей для Запада. Пользуются успехом похождения Бовы-королевича, приключения угорского короля Атыллы; подвиги богатыря Уруслана, перипетии Салтана и Додона, несчастья прекрасной Мелюзины и царицы Милятрисы. А еще – бытовые нравоучительные истории в духе «Декамерона», скорее анекдоты, смешные, забавные и, безусловно, правдоподобные, «фацеции», как их называли на польский образец. Но ведь и с этой формой новеллы западноевропейская литература рассталась достаточно давно.

Чем объяснить такой выбор переводчиков, выражавших вкусы читателей?

Отсталость? Примитивность вкусов? Мне кажется, дело в другом. Ту средневековую литературу, которая появляется в «списках», создавало среднее сословие, горожане, впервые начавшие играть историческую роль. Но те же люди в XVII веке решительно заявляют о себе и в жизни Московского государства. Это их литература, и оттого «устаревшие» образы так легко переходят в народную сказку и песню, вплетаются в канву фольклора. Фацеции перепечатываются весь последующий век и переходят даже в Пушкинское время. Знаменитый «Письмовник» Курганова, выдержавший за конец XVIII – начало XIX века восемнадцать переизданий, знакомит с фацециями писателей и читателей пушкинских лет.

Отец-крестьянин захотел научить лентяя-сына школьной премудрости, но не поверил в мнимые успехи. «Отец вопроси: «Како вилы по латине, како навоз, како телега?» Сын отвеща: «Отец! Вилы по латине вилатус, гной – гноатус, воз – возатус». Отец аще и не ведал, но обаче уразумел, яко сын за школою учится, удари его вилами в лоб и вда ему вилы в руки, глаголя: «Отселя учися вместо школы. Возьми вилатус в рукатус и клади гноатус на возатус».

Менялись с течением времени обороты, выражения – оставался смысл. Человек освобождался от навязанных ему представлений о ценностях, начиная отвечать сам за себя, воспринимая жизнь через призму собственного опыта и познания.

XVII век для всей Европы – век преодоления национальной ограниченности, возникновения новых, прямых и тесных связей между народами, того, что мы сегодня зовем информативным обменом. И этот процесс заявляет о себе в сложном, многогранном процессе формирования русской культуры и русского человека.

Владимир Кобрин[5]. Бояре

Существует не одна гипотеза о его происхождении. Искали славянские корни – то от «бой» (тогда выходит, что боярин – воин), то от «болий», то есть большой, ведь у южных славян слово звучит как «болярин». Предполагали корни тюркские и скандинавские. Ни одна из гипотез не доказана, но ни одна полностью и не опровергнута. А ведь известно: чем гипотез больше, тем меньше вероятности, что хоть одна из них справедлива. Ясно только, что слово это не общеславянское: встречается у южных и восточных славян, но его нет у западных.