Музей - Страница 3

Я попробовал представить это, но не смог. Поэтому вместо ответа промычал. Поскольку заварки не осталось, я запивал бутерброд сладким кипятком.

Поговорив таким образом ни о чем и об истории, мы попили чайку, съели весь хлеб с колбасой и сидели, глядя друг на друга.

– Приятно общаться с умным человеком, – наконец произнес Павел Петрович. – Ну не прощаюсь. Не провожайте. Перед выходными я обхожу все помещения музея. Как Александр посты.

Интересно, какого Александра он имел в виду?

– Не подскажете, который час?

Директор пожал плечами:

– Мне не нужны часы, – и покинул меня.

В дверях он обернулся, взглянул на рысь и поежился.

– Какой взгляд у нее!

Через минуту я выскочил, чтобы уточнить у него, который все-таки час, но Верлибра уже и след простыл. Я крикнул

– Павел Петрович!

А мне ответило эхо:

– Павел!.. Павел!.. Павел!..

Я вернулся в комнату таксидермиста и опять стал убирать со стола. Что я делаю? Мне же работать надо. Надо работать, но я чувствовал во всем теле страшную усталость, накопившуюся за последнее время. Не было сил пошевелить даже пальцем. Я присел на минуту на диван, закрыл глаза и отчетливо увидел Федула, пинающего крышечку. Интересно, что он делает сейчас? Я взглянул на рысь. Я не мог отделаться от впечатления, что она смотрит на меня. Ей хорошо и спокойно, у нее есть крыша. Взяв в руки газету, я стал искать место, к которому приглядывался Верлибр. «Интересная фамилия, – подумал я, – Верлибр. Чего он там выглядывал?» Среди стандартных объявлений в глаза бросилось одно. Я прочитал его один раз, другой и никак не мог схватить суть: «Меняю юг души на север можно меньше плюс вид на счастье».

– Можно меньше, – пробормотал я, отбросил газету и взял рукавицы.

И тут зашел Федул. В шапке, пальто и сапогах, а в руке он держал охапку роз.

– Привет, – сказал он. – Вот цветочница дала подержать…

– Поди спер?

– Может, купишь? По дешевке отдам, – он понюхал цветы и дал понюхать мне. – Как?

– Мочой отдают, – оценил я.

– Это от меня. По контрасту. Основной принцип искусства. Бомж с розами – такого даже у Ибсена нет. Слишком абстрактно. Я ведь без малого двадцать лет в театральных критиках проходил.

– Вовы Сергеича нет, на базе он, – сказал я. – Как тебе это объявление как театральному критику?

У меня не было никаких сил начинать второй акт трудового дня, и я тянул антракт. Федул прочитал, пожевал губами.

– Как афиша на тумбу.

– Ты откуда взялся? – поинтересовался я. – Чего паришься? Снимай пальто.

– На пенсии, как дерьмо в проруби.

– Не хватает?

– Да нет, я просто бродяга по натуре. Вся жизнь в тусовках и экспедициях.

Федул скинул пальто и шапку и остался в одной майке неопределенного цвета поверх вылинявших спортивных штанов «Адидас».

– Полушинель, – с гордостью отрекомендовал он свое пальто. – Мы все вышли из полушинели.

Голос у Федула по тембру напоминал голос таксидермиста. Я пригляделся: Федул был очень похож на Вову Сергеича. Федул, заметив мой интерес, усмехнулся:

– Братья мы с Вовчиком. Я старший. Иногда по старой памяти помогу ему чем. Я ведь тоже таксидермистом был, четверть века!

– А двадцать лет в театральной критике? Сколько тебе?

– Скоро шестьдесят пять, – с гордостью произнес Федул.

– Ты ж говорил, полтинник?

– Это для прессы.

– Абсолютная свобода бомжа, – ни с того ни с сего стал рассуждать Федул, – зиждется на его высоконравственных жизненных принципах и питается высоким моральным духом.

– Понятно! – сказал я.

– Брось, ни фига тебе не понятно. Жена есть?

– Нет.

– Ну вот, а говоришь, что тебе понятно всё. Всё понятно бывает только с женой. Я вот для большей ясности ее оставил одну. Ей это в самую кассу. Жены рады спровадить нас хоть в Зимбабве. Ладно, ты иди делай чего надо, а я тут вздремну пару часиков.

Он бросил в углу пальто, кряхтя, устроился на нем и тут же уснул.

Часа два я перекладывал с места на место железо, пока не устал с непривычки и весь не перепачкался в грязи и ржавчине. Отряхнув штаны и рубашку, я вернулся в комнату таксидермиста и лег отдохнуть на диван. Федул, похоже, так и не просыпался. Не мешало бы и мне вздремнуть. Я с завистью прислушался к его сопению. Удивительно, как это я давеча закемарил на часок? Вот уже несколько дней я не могу уснуть. Видимо, бессонница приходит не от того, что нет сна, а оттого, что жизнь проходит как во сне. Я страшно вымотался, во мне накопилось столько усталости, что ею можно было усыпить целое сказочное королевство! У меня приступы бессонницы случались и прежде. Через неделю без сна у меня обычно начинались глюки, и мне порой казалось, что я раздвоился и наблюдаю за собой со стороны…

Я никак не мог уснуть и лежал с открытыми глазами. Но когда на минуту закрыл глаза и тут же открыл их, Федула в комнате не было. Не было и запаха, ему свойственного, совершенно дикого запаха воли. Меня это почему-то успокоило. Я, как в болото, проваливался словами в небытие сна: так… трубы сюда… уголки сюда… доски сю…

Вечер начался с пробуждения.

Была всё та же удушливая тишина, но послышался новый звук.

Вошла Элоиза… Мне теперь кажется, что я уже знал ее имя до того, как она представилась. Она вошла и воскликнула:

– А вот и Элоиза, котик! Ой, вы кто?!

– Скорей всего котик. Кипятку не желаете, Элизабет?

– У Вовчика тут, как в гражданскую, кипятком потчуют. Вообще-то я Элоиза.

– А я… – мой взгляд упал на рысь, – я Оцелот.

– Я знаю Оцелота, – сказала Элоиза, – это вождь сименонов. Читала.

Литература неисчерпаема.

– Вы, видимо, историк? – предположил я, разумея ее начитанность.

– Хранитель. Я подписываю коробочки и составляю реестры.

– Благородное занятие. И очень нужное, – искренне похвалил я.

Элоиза вспыхнула.

– Вам ли здесь судить о нас! – она брезгливо окинула взглядом помещение и ткнула пальцем в потолок.

Я поднял глаза. На низком потолке, почерневшем от времени и мрачных размышлений живодера, были прилеплены порнографические снимки.

Элоиза громко расхохоталась. В ее смехе было волнение. Волнение, рожденное чувственностью.

– Вы новенький? – спросила она, мгновенно став строгой. – Салтыков велел привести вас к нему на инструктаж. Пойдемте тут, так короче.

Мы прошли по коридору к двери, через которую вошел Верлибр, и оказались на крутой лестнице, которая, кружась, поднималась на несколько этажей. Мы взошли на второй. За дверью был коридор с опечатанными помещениями по обе стороны. Элоиза открыла единственную двухстворчатую дверь.

Помещение было светлое и просторное. Огромные окна, хоть и завешенные плотными портьерами, пропускали света столько, что экспонаты на полках и стеллажах казались залитыми золотом.

– Как у вас здесь красиво! – вырвалось у меня.

– Напоминает зоопарк, только менее зверский, – сказала Элоиза.

Я с любопытством взглянул на хранителя коробочек и заполнителя реестров. В золотом свете, льющемся из окон, ее несколько резкие для женщины черты лица смягчились, и вся она как бы округлилась и осветилась изнутри.

– Элоиза, а вы не боитесь меня? Все-таки я человек с улицы, мало ли что.

– Все мы с улицы. Образованного человека с улицы сразу видно. А мы с вами, похоже, с одной. Вы с Продольной?

– С Поперечной.

– Куда же Салтыков делся? Обождем, – Элоиза повела носом. – Вот здесь по коридору налево душ. Там мыло слева в шкафчике. Хозяйственное, не перепутайте с дегтярным. Смотрите, через час закрываемся. Вы испачкались вот тут и тут. Что же вы не переоделись?

– Не во что. Мне только рукавицы выдали.

– Жмот этот Салтык. Есть же спецовка! Ладно, вы пока помойтесь, я вам почищу ваши штаны и подберу что-нибудь для работы, хоть это и не положено. Тут всякого ненужного барахла навалом.