Мушкетёр - Страница 9

Так прошел остаток дня и часть ночи. В полночь он вдруг затих и открыл глаза. Узнав меня, отец попытался улыбнуться и что-то невнятно прошептал. Я наклонился к нему.

– Поверните меня лицом к стене… – с неожиданной силой произнес он.

– Что?..

– Так надо. Прошу вас, Исаак… поверните меня к стене…

Я не знал, зачем это нужно, но подчинился. Приподнявшись на локте, он прошептал что-то еще и вдруг захрипел. Я в ужасе отшатнулся, но отец больше не издал ни звука.

В то же мгновение из глаз моих брызнули слезы. Странно, что в тот момент разумом я еще не успел осознать случившееся. Я просто почувствовал, что случилось непоправимое: Авраам де Порту, мой отец, покинул этот мир, не успев раскрыть мне тайну личности своего убийцы.

Последующие два дня я помню смутно: давало себя знать испытанное потрясение. Помню приезд брата Гидеона, взявшего на себя распоряжение похоронами. Помню сами похороны. Больше всего меня поразило, что отца хоронили не в гробу. По распоряжению отца Амвросия тело завернули с головой в специально приготовленный саван, на мой взгляд необычный – белый, с черными полосами по краю и кистями, пришитыми к каждому из четырех концов ткани.

Но эти детали по прошествии короткого времени представлялись мне весьма смутно, как будто все случилось много лет назад. После похорон, вступив в присутствии нотариуса во владение имуществом, Гидеон назначил управляющим Селестена, а его помощником – Жака. Более его здесь ничто не задерживало, он вернулся в По, где его ждали неотложные дела губернского управления боеприпасов. Он успел лишь сообщить мне, что собирается выйти в отставку и вслед за нашим братом Жозефом попытать счастья по другую сторону Атлантики. «В этом случае, – сказал он, – ты станешь полновластным и единственным хозяином поместья де Порту». Но меня совсем не привлекала такая перспектива.

Отец Амвросий, назначенный душеприказчиком в той части отцовского наследства, которое касалось меня, вручил мне двести ливров, оставленных отцом.

– Господин де Порту распорядился, чтобы вы выбрали оружие и снаряжение из хранящегося в башне, – сказал он. – Из огнестрельного оружия он посоветовал вам ограничиться двумя пистолетами и не отягощать коня мушкетом или аркебузой. Кроме того, он просил воспользоваться его шпагой – но по приезде в Париж поменять ее клинок. Что же до пороха и пуль, их запасы находятся там же. Господин де Порту распорядился, чтобы вы, Исаак, ни в коем случае не ошиблись: сухой турецкий порох и запасные кремни для пистолетов следует взять из ящика, стоящего в правом дальнем углу башни… – последнее отец Амвросий произнес с печальной улыбкой, сопроводив ее замечанием насчет того, что все эти подробности так соответствуют характеру покойного господина де Порту. – Ваш отец всегда обращал внимание на мелочи, Исаак.

Я это прекрасно знал, но даже меня удивило столь тщательное напутствие. Впрочем, диктуя распоряжение, отец то и дело впадал в забытье. Мелкими подробностями он словно стремился противостоять надвигавшейся смерти.

На следующий день после отъезда Гидеона я начал собираться в дорогу. Подготовив дорожные сумки, я сложил в них две перемены платья и теплый плащ. Возложив сбор провизии на Селестена, я отправился в правую башню – излюбленное мое место с давних времен.

Сколько себя помню, у меня дух захватывало от восторга и предвкушения воинских подвигов, когда я, тайком от всех, пробирался сюда. Сам воздух с устоявшимися запахами ружейного масла и пороха, кожи и металла будоражил воображение. Я представлял себя в осажденной крепости, целился из пистолетов и старинных мушкетов в воображаемых врагов, размахивал шпагой, призывая своих верных товарищей в атаку. Правду сказать, тяжелые мушкеты и тем более древние пищали были чрезмерно тяжелы для детских рук – как и старинные шпаги, больше похожие на мечи рыцарских времен, но с узким клинком. Более всего нравилась мне стоявшая в углу кулеврина, похожая на увеличенную в размерах пищаль. Рядом горкой были сложены крупные круглые пули к ней.

Лет с четырнадцати я приходил сюда время от времени вместе с отцом, и он выбирал мне то или иное оружие для учения. Сам он, как я уже говорил, владел в равной степени превосходно и огнестрельным, и холодным оружием.

Взяв два пистолета, я вспомнил слова отца, переданные мне отцом Амвросием. В дальнем углу башни я действительно нашел сундук с тяжелой крышкой. В нем оказались несколько десятков полотняных мешочков с порохом. Взяв нужное количество мешочков, я собрался было закрыть сундук, но заметил, что кроме пороха в сундуке хранится что-то еще. Выложив весь пороховой запас из ящика, я обнаружил какой-то сверток.

Когда я извлек его из сундука и поднес к глазам, в ноздри мне ударил кислый, едкий запах селитры, которой, очевидно, было пропитано его содержимое. От неожиданности слезы навернулись на глаза. Развернув сверток, я обнаружил в нем странный наряд. Наряд представлял собой подобие мешка из грубой желтой шерсти с прорезями для рук и головы. На лицевую сторону красной краской были нанесены слова: «Avraham Judaeo Hereticus», а ниже – число: 1588. Моих познаний в латыни хватило на то, чтобы понять: на наряде было написано: Авраам – имя моего отца, а далее – «Иудей Еретик».

Число, по-видимому, означало год. Все это писалось небрежно, размашисто, широкой кистью. Что это за наряд, какое он имел отношение к отцу, что случилось в год, обозначенный на желтой ткани, – всего этого я, конечно, не знал.

В наряд были вложены несколько пожелтевших листков бумаги, свернутых наподобие свитка. Я осторожно развернул их. Первый лист представлял собой какое-то письмо, написанное на неизвестном мне языке, похожем на испанский. Вверху стояла дата – тот же 1588 год. Прочие листки оказались пронумерованным списком каких-то имен. И письмо, и список были скреплены одной и той же подписью, которую я прочел как «Жоано душ Сантуш». На листках остались бурые пятна, в которых я с содроганием угадал следы крови.

Повинуясь какому-то смутному чувству, я решил не оставлять в сундуке ни странный наряд, ни бумаги. Свернув все прежним образом, я прихватил сверток с собой и положил в одну из дорожных сумок. Поступив так, я вдруг подумал, что, возможно, отец не зря столь подробно объяснял, где взять порох к пистолетам. Может быть, именно так он хотел обратить мое внимание на то, что хранилось в сундуке. И значит, я поступил в соответствии с его желанием, не оставив все это в башне.

30 марта 1623 года я оставил отчий дом – как оказалось, навсегда. Молодость эгоистична – мысли о недавней гибели отца меньше тревожили меня, чем ожидание захватывающих приключений, которые должны были начаться уже в дороге, едва квадратные башни усадьбы де Порту скрылись за поворотом. Но на первых порах поездка не принесла никаких неожиданностей. Однообразие пейзажа, красивого, но привычного, постоялые дворы, похожие друг на друга, редкие встречные, – все это очень скоро развеяло ожидания. Никто не обращал на меня внимания; юноши, стремившиеся в столицу, были не в диковинку. Вулкан шел ровной рысью; покачиваясь в седле, я постепенно обратился мыслями к событиям, предшествовавшим отъезду.

Итак, я оказался португальским евреем, а не французским дворянином, причем евреем-беженцем, «португальским купцом». Под домашней часовней де Порту, часовней святого Иакова, таилась синагога. Священник отец Амвросий тайно отправлял иудейские обряды, в которых принимал участие мой собственный, недавно умерший отец, Авраам де Порту, в прошлом – офицер кухни при Наваррском дворе. Происхождение само по себе таило привкус позора и грозило опасностью. При всей моей наивности и неопытности в государственных делах, я догадывался, что достаточно кому-нибудь узнать о тайне де Порту, и все мы в лучшем случае окажемся в тюрьме. Но могло быть и хуже: я вспомнил смутные слухи, ходившие в наших краях, граничивших с испанскими землями. Рассказывали, что евреев, укрывшихся во Франции, иной раз похищали слуги испанской инквизиции. Порою же наши власти попросту выдавали их испанцам, находя, что беженцы живут здесь незаконно. Так или иначе, но дальнейшая судьба несчастного, оказавшегося в лапах Священного судилища, была поистине чудовищной – после пыток и истязаний он заканчивал жизнь на костре.