Мурад-разбойник - Страница 2

Но вотъ пали холода, дѣло шло къ зимѣ. Пролетарій вспомнилъ, что у него за Араксомъ есть домъ и семья, разбойника потянуло къ своему углу, къ теплому очагу, къ красивой женѣ, къ ребенку.

— Иду въ Россію! — говорить Мурадъ пріятелямъ-поденщикамъ.

— Стало быть, жизнь и воля надоѣли? Ступай, дуракъ! тебя тамъ давно уже поджидаютъ. Заждались!

— Будто ужъ такъ, едва я ступлю за Араксъ, тутъ меня и поймаютъ?

— А почему тебя не поймать?

— Я знаю въ горахъ такіе закоулки, гдѣ не ступала русская нога.

— Такъ неужели ты возвращаешься въ Россію затѣмъ, чтобы прятаться по горнымъ закоулкамъ?

— Нѣтъ, — я хочу видѣть свою жену, сына, тестя, тещу…

— Ну, смотри, братъ!

— А что?

— Да — чтобы свои-то и не выдали тебя, какъ выдавали многихъ, многихъ… Не тотъ теперь народъ пошелъ. Это старики были крѣпки на расправу. А теперь — народъ жидкій: пригрозитъ начальство, — и выдадутъ.

— Какой вздоръ! Чтобы моя Буль-буль меня выдала?!

— Сама еще и ремень принесетъ — руки связать.

— Она? Да вы знаете-ли, изъ-за чего я на разбой-то пошелъ?

Мурадъ — персидскій выходецъ, родомъ татаринъ.

Пришелъ въ Pocciю на заработки, нажилъ денегъ, влюбился, женился. Жена оказалась изъ зажиточной семьи, балованная, капризная, хорошенькая, съ прихотливыми требованіями отъ, влюбленнаго безъ памяти, мужа. Хочетъ и кусокъ съѣсть послаще, и одѣться получше. Характера подтянуть бабу у Мурада не хватило. Что было накоплено раньше, прожили. Пошли дома исторіи, сцены, плачъ, попреки. Подай денегъ, подай нарядовъ, подай ожерелье на шею, перстни на пальцы! И, вмѣстѣ съ тѣмъ, то и дѣло указываютъ съ укоромъ — и жена, и теща, и тесть:

— Вонъ, посмотри-ка, какъ живетъ Гассанъ-бекъ: самъ въ серебрѣ, жена въ золотѣ, у всей родни шелковые бешметы.

— Но вѣдь Гассанка, говорятъ, грабитель! — отвѣчалъ Мурадъ, — онъ обираетъ людей по большимъ дорогамъ.

— Какихъ же это людей? — возражаютъ ему.

— Назаріанца, Мсеріанца, Базарджіанца — слухомъ земля полнится.

— Да развѣ это люди?

— Какъ же нѣтъ?

— Это наши враги, армяне, торгаши и бездѣльники. Они сосутъ кровь изъ насъ, они выживаютъ насъ съ нашихъ земель. Ихъ Аллахъ велѣлъ грабить! Посмотри: мы всѣ здѣсь въ долгу у армянъ. Кто у нихъ теперь не въ рукахъ? Законъ за нихъ. А изъ нашихъ, — стало быть, — кто посмѣлѣе, тотъ и защищается, какъ можетъ. Грабитъ, говоришь. Гассанъ-бекъ? Сказать то легко! А, коли мозгами немножко повертишь, то и размыслишь: не грабитъ онъ, а — у себя награбленное назадъ отбираетъ.

Такова татарская логика въ армянскомъ Закавказье, таковъ татарскій взглядъ на разбой.

Какъ почти всякій восточный человѣкъ, Мурадъ — строгій хранитель законности. Не спѣшите приходить въ недоумѣніе отъ столь парадоксальнаго сочетанія понятіи — «восточный человѣкъ» и «законность». Не вѣрьте, что на Востокѣ люди не сознаютъ правъ своихъ. Напротивъ. Правда, они довольствуются minimum'омъ правъ, какимъ можетъ удовольствоваться человѣкъ, по понятіямъ европейца, но за этотъ minimum они держатся съ такою энергіею, съ такою убѣжденною послѣдовательностью, какихъ не найти у самаго развитого конституціоналиста. Слова «здѣсь такой порядокъ! такъ велитъ законъ!» для восточнаго человѣка святыня; но въ то же время онъ требуетъ, чтобы этотъ законъ ровнялъ его и въ льготахъ, и въ строгостяхъ своихъ съ каждымъ изъ его сосѣдей. Въ Персіи рѣжутъ носы, уши, дерутъ плетьми, пытаютъ, казнятъ по подозрѣнію и т. д. Туземецъ, несогласный переносить всю эту муку, — извращенную изнанку гражданственности, — уходить къ намъ, потому что онъ слыхалъ о гуманности русскихъ порядковъ, о мягкости русскаго закона. Но въ отношеніи послѣднихъ онъ настолько же требователенъ, насколько былъ согласенъ, пока жилъ въ Персіи, чтобы законъ рѣзалъ ему носъ и обрубалъ уши. Его ничуть не смущаетъ, если персидскій судья отрѣжетъ ему носъ и уши, потому что онъ знаетъ, что этотъ судья въ правѣ поступить съ нимъ такимъ образомъ. Но, если бы судьѣ этому пришла фантазія наказать мусульманина, созвавъ армянъ и приказавъ имъ оплевать подсудимаго (что, увы! случалось на нашей территоріи), то оскорбленный мусульманинъ можетъ быть твердо увѣренъ, что на завтра будутъ обрѣзаны уши и носъ у неправеднаго обидчика-судьи, потому что такого издѣвательства персидскій судья наложить на мусульманина не властенъ. Къ намъ въ край бѣгутъ, пока вѣруютъ, что у насъ есть твердый, всѣхъ защищающій законъ. Законъ туземецъ знаетъ гораздо лучше, чѣмъ воображаютъ многіе его исполнители, поминутно превышающіе свою власть въ отношеніяхъ мирно-юридическихъ и не умѣющіе защитить ея престижъ, когда на нее нападаютъ разные Мурсакуловы, Наби и Шахъ-Гуссейны, съ оружіемъ въ рукахъ. Туземецъ протестуетъ противъ злоупотребленія властью какого-нибудь мелкаго полицейскаго чина.

— Что? — ты смѣешь разговаривать?

— Да позвольте: это не по закону.

— Не по закону? Тебѣ, азіатской канальѣ, законы стали извѣстны? Законовъ тебѣ надобно? А когда тебѣ въ Персіи, за кражу кочана капусты, секимъ-башка хотѣли дѣлать, тогда ты тоже о законѣ разговаривалъ?!

— Да, позвольте! — отъ этого-то я и ушелъ къ вамъ…

Не внемлютъ!

Эта злополучная, архаическая Персія, что лежитъ у насъ подъ самымъ бокомъ, — обоюдоострое несчастіе.

Закавказскій мусульманинъ говоритъ:

— Персидскіе законы ужасны, казни страшны, но я знаю, чего и за что я могу ждать отъ персидскихъ властей. Поэтому на персидской территоріи я не позволю себѣ разбойничать, ибо — самому дороже. Но — какъ мнѣ вести себя на территоріи русской, я не имѣю точныхъ представленій.

Ибо одна вещь — великолѣпное русское законодательство, а другая — уѣздный начальникъ, приставъ, помощникъ пристава. Своему брату-персюку, судьѣ неправедному, я скажу стихъ изъ Корана, и онъ, будь насильникъ семи пядей во лбу, не возразитъ мнѣ, ибо слово Корана для него рожонъ, противъ котораго не попрешь. Русскій же законъ не спасетъ меня своимъ авторитетомъ: напротивъ, я то и дѣло, стоя на совершенно законной почвѣ, подвергаюсь неожиданностямъ, которыхъ надъ моимъ нравственнымъ «я» не смѣли оказать на персидскомъ берегу Аракса, гдѣ съ моимъ тѣлеснымъ «я» — что хотятъ, то и сдѣлаютъ.

Нѣтъ ничего легче, какъ озлобить человѣка, которому выгодно озлобиться. Двѣ-три картины вродѣ оплеванія армяниномъ мусульманина, и соотчичи послѣдняго будутъ убѣждены, что гяуръ, у котораго они, довѣрившись гяурскимъ баснямъ, искали справедливости и законной защиты, есть, въ концѣ концовъ, и впрямь, только гяуръ, только невѣрный… Обаяніе «русскаго» исчезаетъ, остается лишь невѣрный, исконный врагъ, съ которымъ заповѣдано бороться искони и до конца дней земныхъ всѣми средствами земными…

Мурадъ очень живо помнитъ, какъ вышелъ онъ впервые на разбой. Татаринъ и мусульманинъ, онъ не имѣлъ права носить оружія, — и у него ничего не было про запасъ, кромѣ суковатой палки изъ «желѣзнаго» дерева. Но, когда татарину надо найти оружіе, онъ знаетъ, гдѣ его искать. На то есть цѣлая нація даровыхъ, невольныхъ поставщиковъ. Мурадъ отправился въ горное ущелье и… когда выѣхалъ на тропу, пролегавшую мимо ущелья этого, первый купецъ-армянинъ — съ цѣлымъ арсеналомъ ружей, револьверовъ и кинжаловъ, на случай нападенія, — новоиспеченный разбойникъ заступилъ ему дорогу съ рѣшительнымъ и грознымъ видомъ. Храбрый коммерсантъ совершенно забылъ преимущества своего вооруженія и самымъ смиреннымъ образомъ отдалъ палочнику-татарину и ружья свои, и револьверы, и кинжалы, и кошелекъ. А затѣмъ Буль-Буль стала ходить въ шелку и въ атласѣ, а передъ Мурадомъ всѣ стали гнуть шапки… и въ то же время писать на него доносы, какъ на вновь объявившагося разбойника… Затѣмъ исторія короткая: облава… погоня… два выстрѣла — два покойника… перспектива висѣлицы… Персія…

Тоска по любимой женѣ вернула Мурада на старое пепелище — въ Россію. Подъ пулями перешелъ онъ Араксъ, увернулся отъ кордона и исчезъ въ горахъ. По волчьимъ и лисьимъ тропамъ добрался онъ до своей деревни. И видитъ онъ: большая съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ онъ изъ нея, во всемъ перемѣна. Дико смотрятъ на него односельчане: — Да неужели это ты, Мурадъ? Мы думали, тебя уже нѣту на свѣтъ. Жена отчего-то вскрикнула при его появленіи не крикомъ радости, а — точно кто сердце ей оледенилъ ужасомъ. Тесть двусмысленно улыбается и не смотритъ въ глаза.