Муссолини и другие фашисты - Страница 6
Из окна вдруг мощно подуло, так что одна из створок, до сих пор закрытая, приоткрылась. Воздух, крепко-весенний, принесло из самого Централ-Парка. Свежими листьями запахло, мокрыми тучами, растоптанной почкой.
- Ни хрена нам, Эдюня, хорошего не видать, - сказал Ян а усмехнулся. - Ни хрена. - Не распускай чернуху... Весна идет... Познакомься лучше с польской девкой, сколько можно у Розали двадцатки оставлять. В Культурном центре на 46-й появилось много польских девок. - Розали хороша тем, что как ты ей скажешь, так она за двадцатку и станет. А девка, тем более польская стерва, прежде чем отдаться своему мазохизму, будет долго выделываться: Мне эти выкрутасы ни к чему - я мужик серьезный. Петушьи церемонии эти - распускание перьев, надувание гребня, походы в рестораны, - прежде чем она соизволит раздвинуть ноги, - мне не нужны. - Что ты хочешь, все так устроено... Нужно соблюдать условности: Вначале внесешь капитал, потом последует прибыль. - Я никогда не соблюдал. Но там, - он показал рукою в сторону окон (я понял, что он имеет в виду не Централ-парк и не квартиру моих пэдэ на Колумбус, но нашу бывшую родину), - там у меня была сила, магнетизм, - он гордо обвел мою комнату взглядом. - Там я на них, как змей на кроликов, глядел. А если руку на задницу соизволивал класть, - так она сразу чувст вовала, что хозяин пришел, и вся под ноги швырялась. Сразу мазохизм свой с первой встреча открывала. Топчи меня, ходи по мне, ешь меня... Здесь я по терял силу... - Он помолчал: - Понимаешь, здесь они чувствуют, что я никто, что сила во мне не течет. Я не о сексуальной только силе говорю, ты пони маешь, но об этой, общебиологической, которой сексуальная только составная часть. Там я был Большое Мужское Животное. Здесь я никто в их обществе, среди их самцов, а девка, она ведь животное сверхчувствительное, она чувст вует в глазу неуверенность, в руке трепыхание. Ты понимаешь, о чем я говорю? - Я понимал. Он был в ударе, он сумел объяснить то, что я чувствовал сам. Когда ты не хозяин, то в прикосновении твоем - робость. Чтоб тверда рука была, ты должен победить другого самца или самцов. А здесь ни он, ни я никого победить не можем. - Давай свой суп, - сказал он. Когда мы выпили всю водку; заедая горячим (я разогревал его три раза) супом, он сказал мне: - Фашист, Эдюля, - это мужичина. Понимаешь? - Он встал и, пройдя в туалет, не закрывая двери, стал шумно уринировать. - Понял, в чем дело? спросил он из туалета. - Коммунизм или капитализм построены из всеобщей немужественности, на средних ощущениях, и только фашизм построен на мужественности. Настоящий мужчина - всегда фашист. Во взгляде Яна сияло такое презрение к этому миру, такой фанатизм человека, только что открывшего для себя новую могущественную религию, что я решил проводить его из отеля. Человек с таким взглядом должен был неминуемо нарваться на неприятности. В лифте находился одинокий черный в джинсовой жилетке на голой груди. Ян было рванулся выразить ему свое презрение, но я туго обнял его за шею, якобы проявлял пьяные чувства. "Друг ты мой, Супермэн!" - закричал я. Парень в жилетке скалился, довольный. Пьяные белые люди вызвали в ней чувство превосходства. Не отпуская Яна из крепкого объятия, я провел его мимо нашего бара и вывел в ночь. Повел его вверх по Бродвею. Вечер был теплый. Дрожали цветные неоны на старом бродвейском асфальте. Музыка и визги девушек доносились из баров. Сотней доменных печей могуче дышал округ нас Нью-Йорк - литейный цех завода "Звезды и Полосы". Перейдя с ним 89-ю, я оставил его. Похлопал его по плечу, предполагая. что четыре улицы до его 93-й он пришагает без приключений сам. Повернувшись физиономией в даун-таун, я ждал зеленого огня, дабы пуститься вниз по Бродвею, но пересечь 89-ю в обратном направлении мне не удалось. Я услышал голос Яна, крики: "мазэр-факер! факер!", шарканье ног по асфальту. И вновь "мазэр-факер!" Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте Я повернулся и побежал на голос приятеля. В полублоке у стены здания с темными окнами Ян Злобин танцевал боевой танец перед жирным типом провинциального вида, совсем не аппер-бродвейскнм, но скорее глубинно нью-джерсийским. У Злобина в руке был нож. Я знал, что он носит нож, я сам часто ходил с ножом, а то и с двумя. Выяснять, кто из них прав, кто виноват, было поздно. Уговаривать их разойтись - бессмысленно. Не услышат даже... И я поступил так, как учили меня поступать на Салтовском поселке, двадцать лет назад. Среди выставленного к краю тротуара мусора я увидел доски. Должно быть, отработавшие свой век магазинные полки. Я схватил доску и, подбежав сбоку, ударил ею нью-джерсийского типа. Тип поймал удар плечом н куском уха и вцепился в доску, пытаясь вырвать ее из моих рук. В этот момент Ян прилип нему, и рука с ножом прикоснулась к боку типа несколько раз. Тип заорал. Коротко, потом трелью. "Бежим!" - закричал я и, бросив доску, побежал с Бродвея на 90-ю улицу. И понесся по ней по направлению к Хадсон-ривер. Ян по бежал за мной. За нами не бежал никто. На Вест-Энд Авеню мы остановили такси н поехали на 42-ю, к Таймз Сквэр. Фамилия таксиста на карточке оказалась греческая. В такси Ян стал смеяться. Тихо, потом сильнее. Вполне трезвым смехом довольного человека. - Чему ты смеешься, - разозлился я. - Может быть, ты убил его. - Не убил. Порезал свинью, факт. Но жить будет, я его не в живот, но в легкое. Зато мне теперь хорошо: Спасибо, Эдюня, за помощь доской. Ты прыткий, я не ожидал... Таким, как Злобин, не говорят о гуманизме. Такие, как я. - Ты, я вижу, задался целью сесть в тюрягу. - Какая тюряга, Эдюня... Зато я себя мужиком чувствую. Попробуй мою руку... - Он сунул свою ладонь в мою. Спокойная сухая рука. Твердая. В моменты его депрессий или истерик, я запомнил, рука у него бывала влажной. - Факт, рука у тебя другая. Слушай, а кто первый начал? - Без разницы, Эдюня... Я посмотрел на него. Он посмотрел на меня. Может, он тоже искал кровопускания: Теперь мне нужен хороший оргазм: - Злобин захохотал.
Я простился с ним у Таймз Сквэр. В час ночи Андреа кончала работу в ресторане на Ист 54-й улицы. Я не договаривался с нею встретиться, но я по думал, раз уж все так получилось... Андреа была самой некрасивой официанткой во "Фрайарс Инн" (переводится как нечто вроде "Монашеское убежище"). И самой молоденькой. Ей было 19 лет, и на щеках ее, покрытых серым пушком, помещалось несколько прыщей. Андреа отчаянно пыталась избавиться от прыщей и потому никогда никому не отказывала в сексе. Доктор сказал ей, что прыщи у нее от сексуальной недостаточности. Сказав это, доктор завалил ее на докторскую кушетку Пять лет назад. - Эдуард, - воскликнула она, выйдя из туалета, куда ушла краситься, маскировать прыщи еще задолго до моего появления, - я уже думала, что тебя убили в твоем отеле. Я звонила тебе на этой неделе каждый день и всякий раз отвечали, что такого нет. - Кэмпбэлл в отпуске. Пэрэс один и менеджер и телефонист - в одном лице. Ему лень работать, переключать клеммы, вот он и нашел выход - нет такого, и все. Плюс он меня лично не выносит. В любом случае, в отель звонят мало, наши аборигены не жалуют телефонную связь, им нужно видеть лицо человека, его реакцию. Друзья, еслижелают переговорить, приходят, а не звонят. Как в Харькове... Маржэри, слушавшая наш разговор, блондинка с соблазнительно круглым задом, захохотала. Я бы с большим удовольствием... Маржэри, но у нее был постоянный бойфренд, мальчик, в которого она (так утверждала Андреа) была влюблена. Вернее, в его очень хорошие половые способности. Все эти бесстыжие женские подробности официантки сообщали друг другу, подавая посетителям стэйки, фрэнч фрайс и салаты. У Маржэри какая-то особая анатомия, посему ей нужен мужчина с особыми половыми параметрами. Подумать только... огромный город: небоскребы, железо, бетон, мани, борьба за мани, а жизнь кругложопой красивенькой Маржэри управляется не небоскребами и не железом и не бетоном, и не федеральным правительством, но этим, слипшимся в джинсы ее бойфренда мясным цилиндром... Это ее религия и идеология, этой самой Маржэри. Почему девки такие бесстыжие? Даже Ян Злобин не рассказывает мне о достоинствах проститутки Розали...