Мозг Эндрю - Страница 13

Кажется, ты неплохо провел время.

Понимаете, я видел, как Брайони наслаждается выступлением родителей, смеется, хлопает в ладоши, при том, что наверняка сто раз видела этот номер. Глядя на нее, я и сам заряжался счастьем. Как будто оно передавалось по электрической дуге от мозга к мозгу. Это была чистая, бездумная, естественная эмоция. Она застала меня врасплох и оказалась почти непосильной ношей — эмоция счастья. Ощущение было такое, словно нечто исходит из сердца и струится из глаз. Когда в конце выступления мы все рассмеялись и зааплодировали, у меня перехватило дыхание от радости. И это чувство придавало мне бесстрашия, оно не омрачалось тревогой оттого, что я мог споткнуться о кого-нибудь из этих маленьких человечков и задавить его насмерть.

Значит, это чисто-холодное, бесчувственное озеро молчания…

Я поднимался из него, чтобы жить и дышать, чтобы делать большие, шумные глотки жизни. Чтобы находить освобождение в нежной привязанности этой девушки.

Потом мы извинились, и она повела меня в конец улицы, которая заканчивалась тупиком. Мы перелезли через парапет в том месте, где начиналась тропинка, ведущая по земляной насыпи к океану. На пляже мы оказались одни, правда, не в лунном свете — луны было не видно, а в мутном свечении больших городов к северу от нас; световое загрязнение, что исходило от Лос-Анджелеса, затягивало собой океан. Днем я даже не искупался: не хотел выставлять напоказ впалую грудь и костлявые руки. Брайони, естественно, видела меня голым, однако в темноте спальни, где светится разве что интеллект, бледный преподаватель когнитивистики, тощий, с брюшком, не являет собой такого убогого зрелища, как на общественном пляже. Но теперь ничто не могло меня остановить: скинув обувь и бросив одежду на песок, мы побежали навстречу приливу, теплому и ласковому. Плавая в Тихом океане, мы целовались — а как же без этого? — и я в соленой воде гладил ее шелковистую кожу, твердые соски, проводил рукой между ее ног, обнимал за талию, покрывал поцелуями, когда мы сливались воедино и бесконечно переворачивались на крутых гребнях волн. Потом мы вышли на берег, я вытер ее своей рубашкой, мы оделись и сели на низкие троны, которые я соорудил из песка. После умиротворенных раздумий я решил удовлетворить свое любопытство. В кабинете Уилла я заметил вставленные в рамочки два свидетельства о натурализации. Уилл и Бетти родились не здесь.

Папа родом из Чехословакии, ответила Брайони. Сейчас это Чешская Республика. А мама — ирландка, из Лимерика.

Как же они повстречались?

«Ах вот оно что, — рассмеялась Брайони, — значит, ты слыхом не слыхивал про шоу Лео Зингера!» С этими словами она вскочила и потянула меня за руки, чтобы поднять с песка. А потом рассказала о человеке, который разъезжал по всей Европе в поисках таких людей, как ее мама с папой, подписывал с ними контракты и готовил для работы в своем шоу «Лилипуты Лео Зингера».

Тут Брайони отвернулась, пробежала немного вперед и решила пройтись колесом. Когда она встала на ноги, я спросил: что представляло собой это шоу?

Мама рассказывала, что тематика менялась каждый сезон, костюмы тоже, но гвоздем программы оставалось варьете с вокалом, скетчами и монологами — вот как сегодня. Были и сугубо цирковые номера: жонглеры, канатоходцы, скрипачи, державшие инструмент за спиной, — чего только не придумывали. Публику привлекал не только маленький рост артистов, но и широкий спектр талантов, на которые любопытно поглазеть независимо ни от чего.

С каким же подъемом рассказывала она мне эту семейную историю, пропуская ее, можно сказать, через себя и по ходу дела выполняя то стойку на руках, то колесо, то сальто назад с точным приземлением на ноги, то длинными прыжками. В ночном ритме набегавших на пляж волн.

Антрепренер провез их по всем европейским столицам — так мама с папой и познакомились. Оба были участниками «Лилипутштадта Лео Зингера».

Признайтесь, док, вы что-нибудь слышали о человеке по фамилии Зингер?

Нет.

Я тоже. Но, оказывается, студия «Метро-Голдвин-Майер» обратилась именно к нему, когда для фильма потребовались Жевуны. Этакий международный поставщик Жевунов.

Слышу в твоем голосе пренебрежительные нотки.

Очевидно, что делец, превративший их в детишек, сделал из них посмешище, а заодно набил себе карман.

Не ты ли говорил, что всем нам свойственно умиляться миниатюрным сущностям? Зато теперь они — ее родители — смогли обеспечить себе пенсию, обзавелись собственным домом, создали прекрасную семью.

Конечно, конечно. Не забери их под свое крыло этот антрепренер, что ожидало бы каждого из них в родной деревне? А их отцы и матери, наверное, вздохнули с облегчением. Подозреваю, что еще и приплатили. Уилл и Бетти, по всей видимости, были совсем молоды, лет девятнадцати-двадцати. А он дал им профессию, научил самоуважению, тогда как в родных краях они бы прозябали, став жертвами высокомерия, откровенных издевательств и оскорбительной жалости. Но это отдает Европой, вы согласны? Такая чувствительность. По крайней мере, в фильме эти Жевуны — вымышленные существа, они не воспринимаются как исполнители-коротышки, они воспринимаются как фантастические создания, загримированные до неузнаваемости. Это не Уилл, не Бетти, не прочие лилипуты. Вам не кажется, что на всем этом лежит печать Европы?

Не вполне понимаю, что ты имеешь в виду.

Я имею в виду крепостное право, узаконенный гнет, и проклятую военную форму, и династические войны, и колонизацию, и аутодафе. Охоту на медведей — вот что я имею в виду, европейскую культуру охоты на медведей. Травли маргиналов. Уничтожения евреев. Вот что я имею в виду.

[Задумывается.] Она была так счастлива. И у меня не повернулся язык ее разочаровать. Я вам рассказывал, что перед поездкой купил ей обручальное кольцо?

Нет, не рассказывал.

Купил кольцо. И вообще вел себя как не-Эндрю. Брал ее за руку в людных местах, предавался счастью. А на пляже дурачился, пытался ходить колесом, делать стойку на руках, падал и поднимался с песчаным панцирем на лице. Как же она хохотала! Мы готовы были вспыхнуть страстью, как все, кто недавно влюблен. Нам было достаточно чего угодно: смеха, остроты момента. Закрой глаза, сказала она и начала смахивать мою песчаную маску. А потом резко повалила меня на спину и сама оказалась сверху, рот в рот, и принялась неистово стягивать с меня брюки, а потом перевернула нас обоих, и сверху оказался я. И когда она сама успела раздеться? И только три коротких слова: «Войди в меня, — молила она. — Войди в меня!»

Подробности можно опустить, Эндрю.

Не исключено, что секс вообще начинается молитвенно, однако мозг темнеет, как темнеет ночной город, и вытесняется каким-то доисторическим пред-мозгом, который только и знает, что давать отмашку движениям бедер. Естественно, эта встроенная команда является пережитком палеозойской эры и, вероятно, отвечает за все толчки.

Толчки?

Я что хочу сказать: в такие минуты мы теряем бдительность. Как будто остатки нашего человеческого разума, нашего затуманенного сознания перемещаются в мошонку. Оттого-то я и не услышал шума двигателя и не сразу понял, почему пляж словно улетает вместе с поднявшейся вокруг нас песчаной бурей. Но потом я заглянул в глаза любимой: они слепо белели от страха… передо мной? Или перед неестественно полыхающими вверху огнями? До сих пор гадаю… ведь это был прожектор, и еще рассекавший воздух — вжик, вжик — звук несущих винтов вертолета. Но зная о том, что случилось позже, я так и не смог себе внушить, что это не был страх передо мной, перед приукрашенным палеозойцем, с которым она легла. Как бы то ни было, я сразу понял, что дело обстоит противоположным образом. Загородив ладонью ее лицо, я накрыл ее своим телом, а другой рукой пытался натянуть брюки. Вам известно, что пляжи на юге Калифорнии по ночам патрулируются?