Мозг армии. Том 1 - Страница 5

Отнюдь не можем претендовать на то, чтобы привлечь внимание читателя блестками своего пера – мы далеки от такого самообольщения. Мы взываем, с одной стороны, к его «доброму сердцу» выслушать рассказ о покойном австро-венгерском генеральном штабе, а с другой, приглашаем его убедиться, что и в изучении этого «выродка» может быть почерпнута большая польза для нашей практической работы.

«Хорошим тоном» считалось о «покойниках» не говорить, но мы не сторонники «хорошего тона» в своей жизни, а тем более в литературе, и в данное время наполнены стремлением извлечь пользу и из покойника, чем, по обычаю наших предков, стащить его на кладбище, дать ему там время перегнить, а затем уже заняться раскопками в качестве любителя старины. Предпринимаемая ныне нами операция даст возможность использовать ее для практической деятельности, а работа над мумиями ввергнет нас в область археологии, к которой не чувствуем склонности.

Не смеем заверить читателя, что окажемся опытным оператором и не «искромсаем» трупа, будучи не в силах извлечь из него все то, что он может дать. Лавры профессора Павлова в его научных работах над мозгом человека отнюдь не могут быть нами оспариваемы.

Существо нашего исследования относится к «высшей стороне» познания «сути войны», являясь одной из главных основ «теории большой войны». Не скроем, что нас охватывает ряд сомнений и колебаний, неуверенность в своих силах испытать наше перо в изысканиях этой «теории».

Мы всегда с восхищением останавливаемся перед скромностью такого философа войны, как Клаузевиц, который расценивал свой бессмертный труд лишь, как «бесформенную массу идея», как «зерна благородного металла», и надеялся, что, «быть может, явится голова более могучая, которая эти единичные зерна сплавит в один слиток благородного металла». Немало после смерти этой скромной, но подлинно могучей головы находилось честолюбцев, пытавшихся стать выше Клаузевица – таких мы замечали но раз на протяжении нашей жизни и не так давно. Нельзя сказать, чтобы они преуспевали в своем стремлении, становясь зачастую в смешное положение.

Хотя честолюбие свойственно и нам, однако, не в такой мере, чтобы мы могли высказывать претензии на безаппеляционность своих суждений в исследовании работы генерального штаба. Заранее предупреждаем, что наши положения могут быть ошибочны, что мы мало опытны в делах военных, а особенно в «теории большой войны».

Нами хорошо усвоено суждение того же Клаузевица о «незрелых критиках», кои думают, что «в этих делах всяк, взявшийся за перо, полагает не подлежащим сомнению, как дважды два четыре, и достойным печати все то, что ему как раз взбредет тогда в голову». «Но если бы он. – продолжает старик, – подобно мне, годами раздумывал о предмете, сличая его постоянно с военной историей, то он, конечно, был бы с критикой поосторожнее».

За нами нет ни долголетнего раздумывания о «предмете» (военном), ни достаточного опыта, ни широкой эрудиции в военной истории, а потому не можем и претендовать, что наш труд вполне удовлетворить того, кто будет перелистывать его страницы.

Поставленная нами себе задача обширна, и по техническим причинам не считаем ее возможной уложить в одну книгу.

Правда, мы слышали, что с «некоторым жутким чувством» принимаются за чтение «гроссбухов» и бывают «с места настроены иронически к их содержанию». Мы не закрываем глаза на то, что наш труд постигнет та же участь, тем более, что он написан пером, кое в наших рецензиях литературными «браво» оценено, как инструмент для создания памфлетов, полных сарказма.

Не мним себя ученым и но придерживаемся особого эпического спокойствия в порядке изложения наших мыслей, ибо у каждого свой жанр не только вести войну, но и владеть пером. В нашем труде читатель не найдет ни эпоса «чистых историков», ни «деликатных» фраз, ни заимствования чужих мыслей, без ссылки на авторов их. Наши страницы набросаны в порыве чувств и волнений, коими мы были охвачены, при их творении.

Если взявший в руки наш труд согласен с нашими предпосылками, то мы приглашаем его последовать за нами, пожертвовав временем, и ему предоставляем судить о всех недостатках и скромных достоинствах наших рассуждений о генеральном штабе.

«Огонь выстрелов в Сараеве, точно молния в темную ночь, на мгновенье осветил грядущий путь. Стало ясно, что дан сигнал к распадению монархии» – так образно пишет в своих воспоминаниях бывший премьер австро-венгерской монархии Чернин.

Предчувствие не обмануло этого дипломата, и монархия, как государственное объединение, сошла со сцены и отошла в область истории. Пройдет еще немного лет, и память об этой, когда то могущественной, монархии все больше будет стираться, уходя в даль веков.

Будущее человечество, конечно, немного потеряло с исчезновением этого остатка мрачного средневековья и едва ли с сожалением будет вспоминать о его былой жизни. Мы сами не хотели бы будить в памяти современников мыслей о бывшей монархии Габсбургов, если бы только не поставленная нами себе задача исследования «мозга армии». Нельзя, конечно, исследовать «мозг», не затронув самого трупа-империи Габсбургов, ибо уклад этого государства отражался на армии, а, следовательно, и на ее «мозговом веществе» – генеральном штабе.

В седой старине зародилась монархия Габсбургов, переживала период возрождения, высшего подъема своей славы и, наконец, к средине XIX века начала терять блеск.

Мы не собираемся писать истории австро-венгерской монархии, а познакомимся с ее состоянием к началу XX века, и если уклонимся в исторические времена, то только лишь с целью внести ясность в тот или иной вопрос.

На территории в 675.887 кв. километров бывшей империи Габсбургов жил целый конгломерат различных народностей. 47.000.000 немцев, венгров, чехов, славян, румын и других национальностей были включены ходом истории в одно государственное объединение.

По данным 1900 года население по признаку родного языка распределялось, как указано в таблице № 1.

Кроме того, из 1.737000 жителей оккупированных в 1878 году Боснии и Герцеговины было: 690.000 сербов, 350.000 кроатов[1], 8.200 евреев и 689.000 магометан.

Приведенные данные характеризуют тот разнообразный состав населения, каковой уже с давних времен был отличительным признаком Австро-Венгрии. Наименование «лоскутной» монархии как нельзя более верно подходило к бывшей империи Габсбургов.

Нельзя сказать, чтобы все «лоскуты» были равноценны. Монархические принципы построения государства на берегах Дуная не могли, конечно. признать самоопределения каждой из национальностей. В исторической борьбе за это самоопределение лишь венграм удалось отстоять свою самостоятельность и не только вырваться из-под немецкого гнета, но и самим пойти по стопам своих угнетателей. Остальные же национальности были рабами этих двух носителей культур Австро-Венгрии.

«Промышленный переворот», положивший в XVIII веке начало образованию нового капиталистического общества в странах Западной Европы, медленно проникал в жизнь Австро-Венгрии. Она долго сохраняла свой аграрный характер, предпочитая получать изделия промышленности извне, чем развивать производство их у себя. Однако, промышленность все же властно вторгалась в консервативное общество Австро-Венгрии и хотя медленно, но завоевывала себе все больше и больше места.