Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер - Страница 6

В свином закуте я никогда не видел ничего насильственного, противоестественного или грубого. Никаких диких страстей. Мир свиней явно смиренней человеческого. Я думаю, что использованное мною выше выражение "театральный" в приложении к характеристике поведения животных довольно меткое; театральность проявляли особенно молодые чушки, которых часто доставляли в загончике, напоминающем корзину для сена, сделанную из деревянных палок и установленную на открытой повозке. Они, словно в отчаянии, лупили большими головами налево и направо, вгрызались в перекладины, и хрюканье их было душераздирающим; как-то раз одна молодая чушка поджала свой хвост колечком на собачий манер. Конечно, безуспешно. Но такая собачья повадка в любом случае указывала на сильную душевную сумятицу. В возгласах чушек — назвать их ономатопейными определенно было бы ошибкой — звучала требовательность, которая совсем не вязалась с их нелеповатым, пухловатым телосложением. Ужасно рыкает и голодная свинья в ожидании корма, но животное, ждущее удовлетворения естественного материнского инстинкта, визжит пострашнее — так истошно, словно настает конец света. Конечно, ее свет на том бы и закончился, если б ей не удалось реализовать свое священное желание продолжения рода. Стремление молодой свинки стать свиноматкой явно сильнее, чем желание наших славных женщин стать матерью. Уже тогда, совсем юным, я знал, что у людей вожделение к противоположному полу далеко не всегда связано с желанием плодиться. Свинская мораль явно выше человеческой. Они не ориентируются на удовольствие. С человеком иначе! — ведь к девушкам на сеновал лазают не с целью увеличить численность населения планеты.

Но вернемся к свиным закутам. Фердинанд, наш знаменитый боров, будущий партнер свинодевственницы, вел себя своеобразно — тоже, можно сказать, не без театральности. Ох, с каким равнодушием он в конце концов брел от корыта с пойлом к площадке для спаривания.

Но у меня уже был опыт зрителя — я знал, что вскоре все переменится.

Фердинанд приближался к присланной ему подруге как бы между прочим, и вдруг… — опа! и он уже у нее на спине.

Совместное ритмичное движение свиней, которое начиналось после этого, будоражило наших дачников и случайную зрительскую аудиторию — батраков и служанок. Мне, наоборот, происходящее казалось священным и мистическим: ведь здесь закладывается начало новой жизни. Деловое поведение чушек заслуживало уважения: они изо всех сил перетирали копытами землю, в их крохотных глазках не было и следа похоти — скорее, удовлетворение. До того глубокое, что оно казалось почти равнодушием. Взгляд их выражал какое-то особое, изумительное отсутствие. Такой отсутствующий взгляд был у нашего пса, когда он самозабвенно чесал задней ногой за ухом. Должен признаться — в моем следующем сравнении не нужно усматривать насмешку или дешевое зубоскальство, — такое блаженное отсутствие я видел и в глазах пожилых матрон, когда они за молитвой слушали органную прелюдию и ждали начала псалма. Нечто подобное я ловил в своих собственных глазах (конечно, в зеркале), когда перемножал в уме двузначные числа. (У меня, кстати, карие с золотинкой глаза, и такой взгляд, который один анонимный мастер фламандской школы изобразил в глазах нашего Иисуса Христа в Гефсиманском саду.)

Уже взрослым я читал поучения средневековых священников крещеному люду. Сожительство мужчин и женщин во имя рождения детей не заслуживает осуждения. Но только если от этого не испытывают удовольствия! По-моему, в этом смысле свиньи вели себя весьма похвальным образом. Разве что пены на их пятачках было чуть больше, чем обычно.

Я следил за всем происходящим, как уже сказано, зорко: ведь речь шла о мистерии зарождения жизни — в кульминационный момент жаркая струя почти животворного вещества должна была ударить из одной плоти в другую, чтобы там стать истинно животворной. Происходившее в свином загоне после этой высшей точки делалось неинтересным. Недавние партнеры равнодушно покидали друг друга, не изъявляя никакой нежности, расходились, так сказать, "не произнеся ласкового (свинского) слова". И если в глазах чушки еще была некая мечтательность, то только от сознания того, что дома именно в этот час подругам раздают репу и болтушку.

Почти всегда рядом со мной на наблюдательном посту был и Анти с соседнего хутора (вернее, из бани) — настоящий деревенский мальчишка, куда умнее меня в вопросах природы и пола. Он и выглядел необычно: волосы всегда стояли торчком и не поддавались гребешку даже в мокром виде. Дедушка говорил, что Анти не виноват — у него, удивительное дело, три макушки; а ведь у нормального-то человека только одна. Поэтому Анти такой рогатый. И с зубами ему не повезло — зубы у него были синеватого оттенка и кривые, казалось, им во рту тесно, так что они налезали друг на друга и далеко выдавались из-под верхней губы, как… не знаю что. В общем, красавцем Анти не был. Но мне он был неприятен тем, что любил жестокие зрелища: прослышит, что на селе где-то забивают свинью, и уговаривает меня пойти посмотреть. Сильнейшая, дескать, вещь.

Анти был из бедной семьи и все навязывался мне то ли в помощники, то ли в прислугу — не могу даже точно определить. Когда наш хряк выполнял свою хрячью работу, Анти приглашал поглядеть и девчонок. Я никак не мог понять зачем. Лехти и Лууле иногда приходили; зато Реэт, которая нравилась мне больше всех сельских девочек, — никогда.

Лехти с Лууле вовсю хихикали у свиного закута; и, надо признаться, наблюдать, как они там вертелись, было по-своему здорово. А вот Анти испытывал от этого ну прямо особое удовольствие. Он говорил, что, когда глазеет на девчонок, глазеющих на спаривание свиней, у него "встает". И что вечером в постели — ну, сам знаешь… А я тогда еще не знал. И он советовал мне вообразить какую-нибудь хорошенькую девчонку. Лучше, если голую. Вот тогда, мол, увидишь, что будет…

Сейчас в любой книге по медицине можно прочесть, что самоудовлетворение — именно его имел в виду Анти — вовсе не смертный грех. При отсутствии партнера оно встречается даже в животном мире. А вот в дедушкиных книгах готическим буквами саморастлителям, или ученикам Онана, угрожали слепотой и чахоткой. И вроде от этого еще можно было свихнуться… Хотя меня в ту пору страсти не терзали, так что и бояться особенно нечего было, все-таки меня радует, что нынешняя молодежь в этих вещах умнее. Как говорится, счастливое детство! Сейчас повсюду царят онанотолерантность и… мастурбопермитабельность. [2]

Занятие онанизмом в нашей свободной Эстонии принадлежит к основным правам каждого человека, поскольку нигде в нашей конституции не запрещено. И правильно! Замечательно, что запретам, выдуманным самими людьми, не придают больше теистической изначальности.

Так-то вот.

Оставим теперь всяческие теистические или божественные изначальности и прогуляемся вновь по светлым, но и по темным аллеям моего детства… Да что там "прогуляемся" — Анти помог мне промчаться по ним бешеным галопом.

У нас был знаменитый на все село, нет, даже на всю волость, вишневый сад. Сладкие темно-красные ягоды, не какие-нибудь черешни. Я давно уже наелся вишнями. Мне больше нравилась малина, которой в нашем саду было не очень-то много. Я говорил девочкам, чтобы смело приходили к нам в сад есть вишни — дедушка и бабушка не возражали. Только деревья вытянулись, так что приходилось лазать. Но Анти не нравилось такое простое мое разрешение. Он сразу взял верховное командование на себя и объявил — кто хочет вишен, должен забраться на дерево без трусиков!

— Так я их летом вообще не ношу, — торжествовала девятилетняя Лууле.

А Лехти — ей было тринадцать — заерзала. Видно, задумалась, стоит ли.

— Одной Лууле мало! Ты тоже должна! — Анти был непреклонен. — Или обе, или вообще никто! — заявил он. Со своими дыбом стоящими волосами он был вроде какого-нибудь Недотепы. Мне на ухо он шепнул: "Лууле еще совсем ребенок, а Лехти совсем другой табак — есть и сиськи, есть и писька…".