Моя малышка - Страница 7
Взяв комок стодолларовых банкнот из спортивной сумки под кроватью Татьяны Борисовны, мы направились во двор. С зеркального столика в прихожей Наташка прихватила ключи от машины. От какой именно, она точно не знала, во дворе стояло несколько разнообразных тачек, принадлежащих тёте Тане. Выйдя из подъезда, Наташка нажала на кнопку сигнализации и, определив по писку, что открылся Porsche Carrera, пошла к нему. Я следом. «Порш» – машина сама по себе роскошная, а в те годы это была мечта из другой реальности. Это был символ всего самого прекрасного на свете. Нам с Наташкой не исполнилось и восемнадцати, а «порш» у нас уже был. Точнее, у неё. Но ведь мы были типа как брат и сестра.
Забрав грибы у Макса, кудрявого хиппи, студента архитектурного института, мы подъехали к театру. С момента дегустации прошло уже минут сорок, но ничего сверхъестественного с нами не происходило. Решив, что Макс подсунул фуфло, мы дожрали оставшиеся грибы, вопреки его предупреждениям о том, что продукт предназначен для опытных едоков, а нам купленного хватит раза на три-четыре, и уселись в одном из первых рядов партера. Тут-то и стало ясно, что Макс человек порядочный.
Вдруг в моей груди, затылке и животе загорелись огненные шары, волосы удлинились и оплели голову цепким плющом, суставы рук и ног зажили своей жизнью. Последнее выразилось в непроизвольных и ощутимых дрыжках конечностей. Пытаясь левой рукой удержать дёргающиеся ноги, правой сдерживать левую, а зубами кое-как справляться с правой, я посмотрел по сторонам. Красный бархат театрального убранства пульсировал, словно бычье сердце в руке мясника, витиеватые кущи золотой лепнины прорастали сквозь стены, а сидящая рядом брюнетка с тонким бледным лицом медленно, но верно превращалась в ворону. Вдобавок вся окружающая обстановка показалась очень далёкой, будто я смотрел через бинокль, перевёрнутый задом наперёд.
Свет погас. Заиграл оркестр. Я прижался к Наташке.
Она же, в свою очередь, сидела в кресле размякнув, будто окружающая действительность перестала для неё существовать. Наташка выпорхнула из тела, превратившегося в опустевший комбинезон, и стала частью музыки, растворилась в ней, зазвучала вместе с ней.
Я не слышал ни музыки, ни пения. Зато и то и другое я читал. Перед моими глазами возникли ноты, кто-то выводил их невидимым пером в воздухе. Учитывая моё незнакомство с нотной грамотой, чтение этой магической партитуры показалось настоящим чудом.
Наверное, это всё-таки был не концерт, а опера. По крайней мере, на сцене, кажется, находились малоподвижные люди в карнавальных костюмах. Был вроде один упитанный мужичок, который вёл себя очень суетливо и порывисто, как принято себя вести сказочным принцам. Так вот, мужичок этот вызволял из плена юную красавицу, которой на вид было не меньше сорока, разочаровывался в идеалах и даже, кажется, обретал новые истины. Не могу ручаться, что на сцене происходило именно это, всё-таки больше десяти лет прошло да и грибы… но я, по крайней мере, видел именно это. Мало того, я сам переживал приключения не меньше принца. Оставаясь в кресле, моё сознание путешествовало и подвергалось испытаниям. Каким именно, я тут же забывал, оставалось только чувство опыта.
В голове заговорил внутренний голос. Почему-то женский. Таким в аэропортах объявляют посадку на рейсы. Внутренний голос принялся читать мне мораль, которая тоже не удерживалась в памяти.
Я слегка запаниковал. Почему у меня в качестве внутреннего голоса вещает какая-то незнакомая хабалка?! Я что, пидор?! Спокойно, я не пидор и не гей, мне нравятся бабы, даже очень нравятся… Тогда почему внутренний голос женский, да ещё и визгливо-занудный? Нашёл, то есть нашла, время мораль читать…
Разобраться с причиной половой несовместимости с собственным внутренним голосом я не успел, так как огненные шары в груди погасли. Жар моментально сменился холодом. Я стал стучать зубами и натягивать рукава рубашки на кисти рук, чтобы не отморозить пальцы.
В антракте ни я, ни Наташкино тело не шелохнулись. Я крепче прижался к ней. Точь-в-точь дети-сироты с картины сентиментального художника девятнадцатого века.
К концу второго акта я с ужасом осознал, что злая чернавка, отрицательная героиня из оперы, спасаясь от принца, не погибла, а вселилась в тело брюнетки-вороны, сидящей рядом. Мне даже показалось, что она уже бросает на меня кровожадные взгляды и тихонько рычит: «Вот я сейчас тобой полакомлюсь, мой маленький!» Спасаясь, я буквально заполз к Наташке, точнее, её телу, на колени, в то время как оно, тело, окончательно расползлось по креслу, разинув рот.
Но не успели прозвучать последние аккорды, перешедшие во взрыв аплодисментов, как Наташка невидимая воссоединилась с Наташкой осязаемой, окрепла, вскочила и неистово захлопала. Случилось это внезапно, отчего я, совсем уже посиневший от холода и ужаса, повалился вниз, стукнулся о спину впередисидящего господина в пиджаке, а затем застрял на полу между креслами. Оттуда, снизу, я видел, как горят Наташкины глаза и как сверкает её золотое платье Versace, подарок матери. Она это платье больше всего на свете любила.
Наташка сделала шаг к проходу и пропала из виду. К счастью, брюнетка-ворона-злая чернавка тоже куда-то подевалась. Наверное, нашла себе жертву поаппетитнее меня. Мне показалось, что я провалялся на полу несколько часов. С трудом справившись с искажающимся пространством и окоченевшими руками и ногами, обуздав собственные суставы, я кое-как выбрался из узкого проёма между креслами и огляделся в поисках Наташки. Её я не увидел, зато моя внутренняя тётка гаркнула наконец что-то полезное: «Она у сцены!»
На дрожащих ногах я двинулся в указанном направлении. Там я услышал её, Наташку. Точнее, не её саму, а нечто необычное, что гарантировало её присутствие. Тишину.
Аплодисменты огромного зала стали стихать, и это не было иллюзией, вызванной волшебными грибами. Эпицентром тишины являлась кучка зрителей у лесенки, ведущей на сцену. Кучка росла как пчелиный рой. Внутри что-то происходило. Поклонники классики не спешили вручать букеты кумирам-исполнителям, а переглядывались, странно улыбаясь. Музыканты высунулись из оркестровой ямы, как котята из корзинки, лица певцов, вышедших на поклон, выражали смесь глупого удивления с беспомощностью. Творилось нечто незапланированное.
К моему телу постепенно вернулась сила. Протолкнувшись сквозь спины в платьях, пиджаках и одну даже в смокинге, я увидел следующее: Наташка стоит на подступах к сцене. Она замерла в странном положении: платье задрано до головы, задница в красных, в белый горох, трусах сверкает, вокруг обомлевшая публика.
На удивление быстро я понял, что к чему. Раз – Наташка решила снять платье через голову. Два – дело застопорилось потому, что, когда Наташкина голова оказалась во тьме золотой ткани, она позабыла обо всём и застыла.
Если кому интересно, уточню, Наташкино тело было что надо, любая бы позавидовала. Эффекта добавляли красные в горох трусы с лифчиком и туфли на каблуке. Поклонники, а особенно поклонницы оперного искусства злобно шипели: «Сумасшедшая, вызовите милицию!» Не сомневаясь, что у подруги имеется хороший план, я пришёл на помощь. Хорошенько потянул платье спереди. Освободившись от Versace, Наташка деловито осмотрелась без капли смущения. Будто не провела несколько последних минут на подступах к сцене в задранном до ушей наряде. Хотя чего уж стесняться задранного платья, если сейчас его на тебе вовсе нет.
Наташка поманила крупную женщину, исполнительницу роли злой чернавки. Вместо неё к нам шагнул тот самый плотный мужичок-принц. Он вопросительно ткнул себя в грудь, мол, меня зовёте?
– Да не ты! – Наташка отмахнулась от ряженого, как от назойливой мухи. – Вы! Вы! Как вас… – Наташка забыла, чью роль эта женщина только что исполняла. К счастью, оперная дива, наконец, сообразила, что Наташкины призывы обращены к ней, и, бросая на коллег полные сомнений взгляды, приблизилась.
– Вы великолепно исполнили вашу партию! Спасибо вам! Носите! – тожественно произнесла Наташка, протягивая ей своё золотое платье.