Моя автобиография - Страница 25
Этот отрывок из дневника напоминает мне, что я примерно в то время совершил опрометчивый поступок, который отозвался позже. Поскольку мне полагалось давать кучеру Витторио ежемесячные чаевые, я, конечно, хотел знать сумму, поэтому спросил padrone[73] кучера, вместо того чтобы спросить кого-то еще – все равно кого. Тот ответил, что тридцать франков в месяц будет как раз. Потом уже мне сказали, что это завышенная цена, но это обычное дело, поскольку у них там нет других расценок, кроме завышенных. Однако в конце месяца кучер потребовал дополнительные чаевые в размере пятнадцати франков. Когда я спросил почему, он ответил, что его padrone забрал у него те, другие чаевые. Padrone это отрицал в присутствии Витторио, и Витторио как будто взял свои слова обратно. То есть взял, по словам padrone, и мне пришлось поверить padrone на слово как переводчику с итальянского языка кучера. Когда padrone ушел, кучер возобновил свое требование, и поскольку мы относились к нему хорошо, а также ему доверяли, то положили ему совокупные чаевые в размере сорока пяти франков, совершенно не сомневаясь, что padrone забирает из этой суммы две трети. Местные жители сказали нам, что это традиционная практика для padrone – захватывать львиную долю чаевых своих подневольных, а также отрицать это. Этот padrone услужливый человек, весьма одаренный и приятный собеседник, умеющий говорить по-английски как архангел, и вообще такой, что человеку практически невозможно быть им недовольным; тем не менее из-за его семидесятитонного ландо мы в течение девяти месяцев были привязаны к хромым лошадям, в то время как имели право на легкую коляску, приспособленную к преодолению подъемов, и требовательные люди принудили бы его таковую доставить.
Черретани, семейство старинное и уважаемое в славные времена Республики[74], жило на этом месте в течение многих столетий. Проживая на их вилле, мы в октябре стали замечать едкий и подозрительный запах, с которым не были знакомы и который стал вызывать у нас некоторые легкие подозрения, но я отнес это на счет собаки и объяснил семье, что эта порода собак всегда так пахнет, когда находится с наветренной стороны. Но втайне я знал, что дело тут совсем не в собаке. Я был уверен, что всему виной наши приемные предки, Черретани. Я был уверен, что они хранятся где-то под домом и что было бы не вредно вытащить их и проветрить. Но я ошибался. Я произвел тайное расследование и был вынужден оправдать родственников. Оказалось, что запах был безвредным. Он исходил от урожая вина, который хранился в одном из погребов, куда у нас не было доступа. Это открытие успокоило наше воображение, и оно же превратило неприятный запах в приятный, но лишь после того, как мы так долго и щедро заливали дом отвратительными дезинфектантами, что пес сбежал, а вся семья была вынуждена большую часть времени располагаться бивуаком во дворе. Потребовалось два месяца, чтобы вывести запах обеззараживающих средств и убедить обилие зловоний нас покинуть. Когда наконец все они исчезли и благоухание вина заняло свое привычное место, мы приветствовали его бурным излиянием чувств и с тех пор уже не находили в нем недостатков.
«6 октября. Я обнаружил себя здесь в невыгодном положении. Четыре человека в доме говорят на итальянском и ни на каком другом, один говорит на немецком и ни на каком другом, остальная беседа происходит на французском, английском и местных наречиях. Я оснащен всего лишь самыми поверхностными познаниями в этих языках, разве что за исключением одного-двух. Анджело говорит на французском – на таком французском, на который он мог бы взять патент, потому что изобрел его сам; на французском, которого никто не понимает, на французском, который напоминает мешанину звуков, не слыханных со времен Вавилона, на французском, от которого скисает молоко. Он предпочитает его своему родному итальянскому. Он обожает говорить на нем, обожает себя слушать, для него он звучит как музыка, он ни за что его не оставит. Моей семье хотелось бы пустить в ход свои немногие накопления в итальянском, но он не откликается на их попытки. Вне зависимости от того, на каком языке к нему обращаются, он отвечает на французском – на своем специфическом французском, своем режущем слух уникальном французском, который звучит как грохот антрацита, сгребаемого лопатой в угольный желоб. Я знал некоторое количество итальянских слов и несколько фраз и поначалу старался поддерживать их в свежем и пригодном состоянии, оттачивая на Анджело, но он отчасти их не понимал, а отчасти не хотел понимать, так что я был вынужден временно отозвать товар с рынка. Но только временно. Я практикуюсь. Я готовлюсь. Когда-нибудь я буду готов для беседы с ним, и не на бесплодном французском, а на его родном языке. Я окуну этого парня в его родной язык.
27 октября. Первый месяц окончен. Мы уже пообвыклись. Все сошлись на том, что жизнь на флорентийской вилле – идеальное существование. Погода божественная, виды снаружи прелестны, дни и ночи спокойны и безмятежны, изолированность от всего света и его тревог приятна как грезы. Никакой работы по дому, никаких планов, не надо надзирать ни за какими закупками – все эти вещи делаются как будто сами собой. Смутно понимаешь, что кто-то за этим присматривает, – точно так же, как понимаешь, что землю кто-то вращает, а звезды зажигает и солнце пропихивает по небу в соответствии с графиком, но на этом – и все, не чувствуешь себя лично вовлеченным или в какой-то степени ответственным. В то же время нет руководителя, нет главы исполнительной власти, каждый слуга или служанка занимается своим делом, не требуя присмотра и не имея его. Они вручают вам раз в неделю тщательно детализированные счета, затем механизм молча продолжает работать дальше, точь-в-точь как раньше. Ни шума, ни суеты, ни раздоров, ни замешательства – у нас, наверху. Я не знаю, что делается внизу. Ближе к вечеру приезжают из города друзья, пьют чай под открытым небом и рассказывают, что происходит в мире. А когда огромное солнце опускается на Флоренцию и начинаются ежедневные чудеса, они затаивают дыхание и смотрят. Тут уж не до разговоров».
Далее следует Нью-Йоркская диктовка, начавшаяся 9 января 1906 года
Памятка для будущих редакторов и издателей этой «Автобиографии»
Я буду щедро уснащать эту автобиографию газетными вырезками. Если я не копирую их в текст, это означает, что я не делаю их частью автобиографии – по крайней мере ранних ее редакций. Я вставляю их, следуя теории, что если они не будут интересны в ранних редакциях, то настанет время, когда будет недурно вставить их по той причине, что возраст сделает их интересными, хотя в свежем виде им могло не хватать этого качества.
9 января 1906 года
Чем больше я думаю об этом проекте, тем менее осуществимым он мне представляется. Трудности его осуществления постоянно нарастают. К примеру, идея набросать серию последовательных событий, которые произошли со мной или которые я воображаю, что произошли, – я вижу, что это для меня невозможно. Единственно для меня возможное – это говорить о том, что приходит мне в голову в данный момент: быть может, что-то из середины моей жизни или то, что произошло всего несколько месяцев назад.
А в вашем случае, если вы намерены собрать из этой массы эпизодов краткую биографию, что ж, вам придется прочесть все полностью и отобрать определенный материал – систематизируйте свои записи, а затем напишите биографию. Эту биографию придется мерить массой моей автобиографии. Вы издадите это при моей жизни? Таков ваш замысел? (Имея в виду книгу мистера Пейна.)
Мистер Пейн сказал: «Время публикации можно определить позднее».
Мистер Клеменс. Да, это так, а что вы думаете в отношении объема?