Мотылек - Страница 66
Мальчик заговаривает с ним как с приятелем. «Здравствуй… Где ты живешь?.. Покажи, какие у тебя крылышки…» Детский глаз изменяет масштабы. Все видно крупно, ясно. У мотылька волосатые ножки. За детскую руку он хватается словно бы маленькими коготками. Мальчик хочет помочь ему раскрыть крылья, но вот они уже не те, что были: бархат местами вытерт. Это, наверно, плохо.
Начинается дождь. Надо помочь мотыльку спрятаться, не промокнуть. Мальчик находит ямку-домик и принимается заталкивать мотылька туда. Нет, это не насилие. Ведь мальчик очень осторожен. И он очень искренне хочет, чтобы все было «как лучше». Но, «коснувшись этой беззащитной хрупкости, он почувствовал дрожь, похожую на отвращение. Мотылек отчаянно хватался ножками за его руку, нужно было немного дернуть, чтобы его оторвать». Но ведь нельзя же, чтобы мотылек промок. А отверстие слишком маленькое. «Голова мотылька входила в него без труда, но крылышки не пролезали. Теперь, уже сложенные, они качались из стороны в сторону, а ножки беспомощно перебирали воздух».
Мальчик осторожен. Он раскапывает отверстие палочкой. «Еще немного, и все будет хорошо. Сейчас, сейчас, мотылек. Крылышки у него немного помялись, но он уже почти весь влезал внутрь. Он, видимо, понял, в чем дело, и перестал перебирать ножками. Одна из них слегка вздрагивала, но вообще он проявлял большое терпение».
Так хочется, чтобы мотылек не промок, чтобы ему не было никакого вреда, чтобы все было хорошо. Однако ощущение неясной угрозы все нарастает. Происходит что-то непоправимое. Мальчик не умеет понять, что именно; он уговаривает себя, что все идет хорошо, но сознание случившейся беды не исчезает. Когда он палочкой подталкивал мотылька в нору-домик, «словно ток прошел у него по руке, он уткнулся во что-то мягкое. Он отбросил палку, конец которой был выпачкан чем-то белым. У него наверно насморк, объяснил он себе. Но краешек крыла все еще высовывался из норки. Мальчик прикрыл мотылька плоским камнем. «Теперь на него не будет капать. Когда дождь пройдет, я его открою».
Однако он уже знает, что не пойдет, не сможет себя заставить вернуться к «домику» мотылька.
Он слишком ясно чувствует, чем обернулось его доброе желание помочь другому созданию, защитить его от опасности. Это первая в его только что начавшейся жизни гибель живого существа, и он сам — вопреки собственной воле — оказался причиной этой гибели. Он искренне не хотел этого.
Короткую главку пришлось рассказать подробно, потому что она концентрирует в себе нравственное содержание всей книги. Так, Лев Николаевич Толстой начинал «Хаджи-Мурата» с рассказа о том, как он проходил летним лугом и увидел цветущий репей, который зовут «татарином». Попытался сорвать, и зря. Цветок не дался и — сорванный — был уже нехорош. Он погублен без толку. А потом попался другой куст того же «татарина». Тот был переехан колесом, но после поднялся и хоть стоял боком, но все же стоял. «Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его».
Здесь нашла сжатое выражение тема жизнеспособности, биологической стойкости живого, упрямого сопротивления всем невзгодам.
«Мотылек», напротив, напоминает читателю о хрупкости человеческой жизни, о том, какой незащищенной и зыбкой оказывается она перед лицом обрушенных на нее превратностей судьбы.
Это аспект, рожденный полученным опытом, всей суммой открытий Колумба, рожденного в Польше (то есть на сложнейшем перекрестке исторических путей) на двадцатом году нашего века и оказавшегося в первом же большом своем плавании свидетелем крушения мира, в котором протекло начало его биографии.
Можно ли удивляться, что из этого открытия возникло множество трудных проблем, которые до сих пор продолжает решать современная польская литература? Эти проблемы все еще принимают в наследство и куда более молодые писатели, вступающие в литературу в наши дни. Да и не только писатели. В социологических исследованиях, основанных на классных сочинениях выпускников средней школы, сдававших экзамены летом 1967 года, отмечено, что наибольший интерес был проявлен к «третьей теме». Под этим номером в списке предложенных тем числилась следующая: «Война и ее трагические последствия в свете литературы Польской Народной Республики». Материалом служили книги, входящие в школьную программу и написанные задолго до «Мотылька»: «Медальоны» Зофьи Налковской, «Пепел и алмаз» Ежи Анджеевского и «Немцы» Леона Кручковского. Один из социологов огорчался: такой круг чтения «не дает полного образа войны»; писатели показывают ее «лишь в моральных аспектах». Другой возражал, отстаивая важность именно аспектов моральных и показывая, что именно они дали широту лучшим из сочинений, написанных перед получением аттестата зрелости.
В статье на ту же тему, напечатанной в юношеской газете «Штандар млодых», рассказано, что школьник-абитуриент с материалами, почерпнутыми из книг для внеклассного чтения, сопоставил услышанное по радио сообщение о боях во Вьетнаме и это сопоставление пробудило мысли об освободительной борьбе народа, о героизме, национальном самосознании и интернационализме — мысли, которые пришли к юному автору именно благодаря книгам, показывающим войну «лишь в аспектах моральных».
Тема четвертьвековой давности не только не исчерпана, но и до сих пор актуальна. Она живет не только в воспоминаниях ветеранов, но питает устремленные в завтрашний день размышления тех, кто вступает в жизнь и готовится к новым, собственным открытиям в предстоящем плавании. Когда Щепанский винился в том, что его герои не подают возвышающих примеров, он, вероятно, помнил и о том (настоящий художник не может об этом не помнить), что таким примером далеко не всегда является лишь впрямую рассказанный героический случай; стремление к подвигу — и куда более активное — может пробудиться и из чувства протеста против рептильной жизни, против изуродованного, не сумевшего противиться обстоятельствам характера, из потребности деятельно вмешаться в события и не покориться течению, но сильными саженками пойти ему наперекор. Лобовой пример, изображенный художником, может повториться разве лишь в силу инстинкта подражания; книги, подобные «Мотыльку», будят живую мысль, и в этом их сила.
Из главы в главу Щепанский показывает, как жизнь снимает с крыльев мотылька пыльцу, необходимую для того, чтобы мотылек мог жить и летать. Это происходит по-разному, и виноватых чаще всего доискаться трудно. Далеко не всегда это связано с войной, с вторжением врага извне; так же, как во вступительной главе, художник обращается к эпизодам гораздо более ранним. В главе «Черный» от искры, упавшей из печки, загорается плюшевая кукла-обезьянка, любимица сестры Моники. Для Михася она такая же живая и одушевленная, как все, с чем он встречается в этой открывающейся ему жизни. Как шишка-лошадь или как больной мотылек, которого он так неудачно пытался спасать. В случае с обезьянкой страшным для Михася оказывается то, с какой легкостью любимое существо может быть покинуто в беде. Так просто примиряется с происшедшим Моника. А ведь она любила свою обезьянку. И вот изувеченная макака валяется за печкой, и никому, даже Монике, нет до этого дела.
А тут еще и вторая история прихотливо сливается с главной: загоревшаяся обезьянка напоминает про зоологический сад. Михась с сестрой любили смотреть там медведей. Из разговоров взрослых они узнали, что черный медведь Шварц съел случайно упавшую в его вольер маленькую собачку. Больше он уже не сможет по-прежнему смотреть на медведей. И воспоминание про обожженную обезьянку, брошенную за печкой, доводит его до горячки и навсегда оставит трещину в отношении его к самым близким людям, которые не сумели и не захотели ничем ей помочь.
Потом вспоминается канун того дня, когда Михась впервые пойдет в гимназию. На нем новая форма. День полон неясных, но торжественных и счастливых предчувствий, и Михась, выполняя наказ матери, впервые без провожатых, один, отправляется к бабушке, чтобы показаться ей на этом важном жизненном переломе. Короткая глава «Концерт» построена сложно и тоже чрезвычайно важна для книги. Представления Михася о бабушке сложились из не очень ему понятных разговоров взрослых; они неясны, отрывочны и противоречивы. Отношения бабушки с родителями мальчика, видимо, оборваны какою-то ссорой. Комната бабушки — зыбкий мост в прошлое, последнее средоточие старых семейных преданий, уже всеми, кроме нее, позабытых. Там следы давно ушедшей молодости, в реальность которой так же невозможно поверить, как невозможно представить себе живым усатого наполеоновского офицера, изображенного на миниатюре. Но для бабушки эта миниатюра — одно из тех живых романтических воспоминаний, какие никогда не стареют и позволяют не стареть ее собственной душе. Эта глава говорит об отчуждении поколений, о непреодолимой их разобщенности. Однако с Михасем бабушку успевает внезапно связать музыка любимого концерта, который старуха и мальчик слушают вместе в наушниках старого детекторного приемника. Но тут же и обрывается эта последняя и тончайшая связь настоящего с прошлым; глава, как и предыдущие две, заканчивается смертью: бабушка умерла, видимо сразу же после того, как Михась ушел из ее комнаты. Умерла в одиночестве, и с нею ушли все старые предания и легенды семьи; снова крылья мотылька теряют какую-то долю пыльцы и их бархат оказывается стертым.