Московское наречие - Страница 14

От переизбытка чувств и облепиховки Туз позабыл начисто, будто помелом в голове прошлись, случившееся под Курган-Тюбе. Не запомнил и полет до каракалпакской столицы Нукуса, хотя был достаточно трезв. И совсем непонятно, как умудрился найти автобус, шедший в сторону исчезнувшего тысячу лет назад Хорезма.

Из колдовского забытья вывел попутчик, настойчиво совавший под нос квадратную ладонь с крупным белым катышем, родственным помету парнокопытных. Прежде Тузу не доводилось жевать помет, но теперь, стесняясь отклонить радушное угощение, распробовал.

«Подержи за щекой, а то, вижу, совсем ослаб, – потчевал сосед в черной шляпе и кумачовой рубахе, доставая из кармана и обдувая от мелкого сора еще один катышек. – Для нас, каракалпаков, лучшая конфета. Овечье молоко с луком дает силу ци. Сто километров пройдешь и еще столько же захочешь. Коля-нож», – подал он руку, скинув другой шляпу.

Лицо его было музейным. Такое можно увидеть среди вымерших животных и растений в отделе палеолита. Покатый лоб, крутые надбровные дуги, скошенный подбородок и почти слившиеся, как у циклопа, глаза. Точно ископаемый дядька из древнекаменных глубин. Когда вышли на остановке размяться, выяснился и рост – метра полтора, из которых ногам досталось не более трети. Но, так или иначе, гомо эректус – человек прямоходящий. К тому же с веселым нравом. Туз не понимал, как можно жить в таком облике, оставаясь незлобивым и приветливым. Это и впрямь дар божий…

«Родом-то я из семиреченских казаков, с верховьев Курты. Да пришлось бежать. Зарезал трех парней, – добродушно улыбался Коля. – Они тоже были неправы. Ясно ведь сказал, что убийца, а никакой не боксер. Так не поверили, полезли с кулачками. А я за свои слова отвечаю – у меня всегда ножик!» Приподнял штанину, показав тесак с костяной ручкой за голенищем.

Чтобы уловить смысл его нескладной, темной речи, Туз очень напрягался и не замечал в ней чепухи и вздора, а Коля-нож, словно и себя убеждая, часто-часто мигал и кивал башкой. «Предки мои, кипчаки, Русь грабили. Жили в низовьях Сырдарьи. Да сто лет назад хивинский хан, собака, переселил нас сюда, к Амударье. Эх, Сырдарья, да, эх, Амударья!» – завопил вдруг радостно, как частушку.

Автобус катил где-то между плато Устюрт и Туранской низменностью, меж мутными дарьями и двумя пустынями. «Кызыл по одну руку, – оживленно размахивал Коля, – по другую – Кара. А и тут и там все кумы – крестные мои пески»…

Узнав, что Туз едет на раскопки древнего Хорезма, чуть не выпал в окно: «Е-мое-немое, да я ведь тоже помаленьку копаю! Как увижу холмик, так и роюсь, точно бобик с тузиком! А нахожу одни черепа. Их у меня, наверное, сто, черепов-то. Да тут, куда ни плюнь, всюду кости, – призадумался он. – Э, кум, как думаешь, сколько же народу померло на земле, если с самого начала?»

Не хотелось Тузу падать в глазах Коли-ножа, но не знал, какую цифру назвать, чтобы не осрамиться. Может, триллионы. А может, миллиарды. Или и того меньше. Ведь было допотопное время, когда жили сотни лет. Мафусаил, например, почти тысячу. Наверное, можно прикинуть на арифмометре. Впрочем, черт его знает, как и с чего приступить…

«Нам здесь! – подтолкнул в бок Коля-нож. – Погостишь, кум, у меня, а потом доставлю прямо на раскоп». – Свистнул, и автобус замер посреди голых беззвучных песков.

Они долго тащились по пустыне. Даже солнце утомилось, намереваясь вскоре прилечь.

И Коля не выглядел уже таким бодрым «эректусом» – продвигался наклонно, похилившись к земле под острым углом. Непостижимо, как удерживал равновесие. «Солнце лупит вкось и печет меньше, – пояснил он и тут же вообще распластался, наступив в чью-то кучу. – Эх, засрали сто блядей междуречье!»

Кто это такие, Туз не стал уточнять, но «сто» было, видимо, любимым числом Коли – все мерил сотнями, не доверяя остальным величинам.

Если и не сто километров отмахали, то около пяти. Кабы не луково-овечья сила ци, Туз вряд ли бы выдержал. Вскоре, тоже угодив в помет, заподозрил, что бродят они кругами. И начал опасаться, не попал ли по легкомыслию и доверчивости в дурную историю – не ограбит ли Коля, вспомнив предков, Русь в его лице. «Скажи на милость, бывал ли ты под Курган-Тюбе? – спрашивал, чтобы не молчать. – Хоть как место называется, куда идем? Есть улица, номер дома?»

Но Коля-нож угрюмо закрылся и только дико взглядывал по сторонам. Рожа с рубашкой стали одного цвета, багрово-пурпурного, а тесак за голенищем топорщился на всю длину ноги. Того и гляди, достанет да пырнет и бросит в пустыне. То ли он казак, то ли кипчак, а может, каракалпак? Хрен разберет! Уравновешенный телесно, зато душевно неустойчивый.

Туз размышлял, как быть при нападении – бежать, бороться или склонить покорно голову? И чувствовал – всего ближе последнее. Из двух знаменитых лягушек, угодивших в горшок с молоком, всецело понимал утонувшую. Однако помнил о своем предназначении, не ясном самому, но определенном Раей, и надеялся, хоть и не до полной уверенности, что ничего особенного не стрясется.

Солнце вдали уподобилось кровавому шатру, и рядом с ним в виде опрокинутой черной «У» вырос одинокий бархан с кривым шестом на макушке.

«Вот она, бля! – вскричал, ободряясь, Коля-нож. – Вообще-то я охотник, кого хочешь выслежу! Знаешь, сколько сайгаков перебил! Но кибитка моя, падла, так всегда спрячется, что и не знаю, найду аль нет!»

Навстречу им с невнятными намерениями, поскольку без хвостов, ушей и лая, выскочило множество лохмато-песчаных собак, каждая величиной с Колю-ножа. «Ах, мои сто блядей! – умилился он, слегка пообнимавшись с псинами. – Прочь, засранки!»

В быстрых сумерках подошли к глинобитному жилищу, окруженному плетнем, на котором торчали, как крынки, черепа каких-то человекообразных животных. Откинув овечий полог, ступили наконец в прохладный мрак. «Ты тут устраивайся, а я быстро соображу», – сказал Коля, отлично видевший впотьмах.

«Почему дети бояться тьмы? – растревожился Туз. – Наверное, помнят о ней такое, что взрослые позабыли». Доносилось шуршание, потрескиванье и нечленораздельные предложения. Стараясь расслышать хоть что-нибудь внятное, он от усилий все разглядел.

Прямо перед ним на резном надгробии сидела каменная баба, вроде скифской, но в ожерелье из раковин и с разинутым в крике ртом. Она рожала, и меж ног уже виднелась голова ребенка.

«Это Лучшая, или Сара по-тюркски. Богиня плодородия! – усиленно кивал Коля-нож, накрывавший у ее подножий если не стол, то пол. – Нашел неподалеку – вымыло дождями из кургана. Да что ты стоишь столбом? В ногах, известно, правды нет!»

Три пачки чая бухнул он в одну эмалированную кружку, и началось наполье чифирем и селедкой. «Горькое с соленым – такая наша жизнь! Первые свои годы совсем не помню. Скитался, кажется, беспризорником по улицам Нукуса. Пил водичку из луж, пока не подобрали добрые каракалпаки. А теперь гляди, каково – наша водочка-нукусовка!» – разлил он теплый напиток по пиалам и громыхнул, будто булыжниками, ладонью о ладонь.

Немедля из глубин кибитки явилась новая бутылка, вынесенная беременной в бледно-желтом сарафане женой, поражавшей, чем дальше, тем больше, сходством с богиней плодородия – такая же молчаливая отрешенность, да и одно на двоих имя. «Сара мне дана судьбой по уговору с Лучшей! У нас чисто платонические отношения, – заявил Коля, подразумевая, кажется, плоть. – Делаем детишек, и все тут! Их уже сто, пожалуй!» – махнул рукой по окрестностям. И только тогда Туз приметил деток, неуловимо и бесшумно, подобно стремительным теням летучих мышей, сновавших там и сям без страха тьмы и бездны, поскольку их самих была тьма-тьмущая и пропасть неизмеримая…

Голубоватая нукусовка из пиал пилась быстро и легко, добавляя гласные в слова и вообще желания поболтать. Коля-нож, свернувшись собачьим калачом на войлочной кошме, рассуждал без умолку: «Где правду найдешь? В ногах нету, да и в боках тоже. В животе, что ли? Порой думаешь, вот она, раскопал, но правда к истине отсылает! А истина только и говорит об имуществе и богатстве, о накоплении и капитале. Да разве ж это истина? Вот в ней, в Саре, истинная истина, хоть и рожает сидя. Видишь, кум, где у нее правда с истиной? Да там же, где вера, надежда и любовь – точно меж ног!»