Московский гамбит - Страница 8

– На опохмел всегда найдется. Надо двигаться, господа. А то здесь закиснешь. Московский воздух душу лечит. И пиво, – тоном хозяина похмелья сказал Олег.

– О, нет, я не могу. Вы люди относительно свободные, а мне надо в институт заглянуть, – с сожалением объявил Берков. – Я в другую сторону.

И в эту минуту вдруг позвонил Валя Муромцев. Он переночевал у знакомых и рано утром ушел от них. Но потом на улице ему внезапно стало тоскливо и захотелось опохмелиться с подпольным поэтом. У него было очень муторно на душе, об этом он даже прокричал по телефону. Нужна была срочная похмельная помощь: такой уж был договор среди братства неконформистов. Решили встретиться у одного облюбованного деревянного пивного ларька, не так уж далеко от центра Москвы, но в то же время и на отшибе. Народу там бывало мало, а рядом располагались подходящие дворики, лужайки, закутки. Закаулов знал почти все пивные ларьки Москвы и считался мастером причудливых закутков, где можно было мистически и быстро опохмелиться в стороне от чужих глаз.

Но на этот раз после ухода Беркова настроение у Олега стало особенно подавленным, как редко бывало раньше. Смешалось в душе все: и похмелье, и Саша Трепетов, и человек Востока, и, несмотря на успех чтения, какая-то тоска: где-то он остановился, нужен новый страшный опыт, чтобы дать его поэзии иной поворот. И потом: страх, страх оттого, что он – только человек, в обычном мягком теле, которое так легко раздавить, и нет защиты нигде.

И вместе с тем было желание уйти от всего, улететь, встретиться с чем-то невиданным. Он тихо улыбался себе: это была та «грусть», которая шла на смену «власти».

Закаулов пел в метро. В метро он почему-то всегда вел себя шумно и нахально и производил впечатление не лучшего друга поэта, а наоборот. Сабуров расслабленно посматривал на него со скамьи. Но скоро они вырвались из светлого подземелья наружу, в район города, где была заветная пивнушка.

Огромное свободное пространство Москвы – бесконечные дома и леса (они стояли на горке), и синее небо надо всем, и золотое солнце – захватило их. Люди казались многозначительными и до странности сложными, не простыми по своей сущности, особенными… Похожее чувство возникало иногда при легком опьянении или наутро после тяжелой пьянки, когда выпьешь воды, и чуть-чуть опьянеешь опять – точно с помощью этого состояния приоткрывалась завеса. Друзья молча вышагивали вперед, мимо людей, которые тоже не очень спешили: кто в магазин, кто по работе, кто – в кусты. Какой-то здоровый мужик ошеломил их своим видом. Где-то из окна лилась песня, там в чем-то признавались у дерева, там уходили в себя…

Наконец, свернули в переулок, в сторону, где виднелись загадочные своей простотою деревянные двухэтажные домики – и открылась маленькая пивнушка на зеленой лужайке. На пеньке перед ней уже поджидал Валя Муромцев – без портфеля, без телефонной книжки, гол как сокол. Был он полноват, холен, но сейчас почему-то весь в грязи: относительно. Чувства его были растерзаны, но улучшились при виде друзей.

– А не позвонить ли нам Светланочке Волгиной? – сразу предложил он.

– Светланочке Волгиной? – ошеломленно спросил Олег.

– Да. Она любит пивнушки, а главное, так успокаивает, когда с ней пьешь. Тем более, она тут рядом живет. А я потерял ее номер, – развел руками Муромцев.

– А что с тобой? – спросил Закаулов.

– Да обычное похмелье. Пропил память, – отмахнулся Валя. Телефон был у березки: и позвонить было делом одной минуты. Светлана помялась, но все-таки согласилась прийти, добавив, что придет ненадолго и одна, так как ее Петр сейчас занят. Петр был ее муж, бард из того же подпольного мира.

Решено было не делать ни одного глотка без Светланы, хотя ожидание могло быть мучительным. И, наконец, она появилась: легонькая, добрая, по-детски трогательная, если бы, пожалуй, не чересчур умные и в то же время поэтические глаза. Русые волосы облекали ее головку, и она заранее улыбалась.

– Извините, Олег, – сказала она. – Мы с Петром не смогли попасть к вам вчера, так уж получилось. Как было? – и она протянула руку.

– Было, как всегда, уютно и страшно, – ответил за Олега Валя Муромцев.

Закаулов тут же подхватил пивные кружки, распорядился и завернул в отключенный лесок около пивной, где на пеньках можно было потаенно рассесться в тени березок под защитой кустов. Всем в пиво немного плеснули водки.

Светлана поправила волосы, вздохнула и сделала первый глоток.

– Не тужи, не тужи, Светочка, – развеселился Закаулов. – Все прах, все тлен, все сон Абсолюта…

– Ну, пока мы живы, можно иной раз повернуться задницей к Абсолюту, – недовольно вставил Валя. Олег поперхнулся от смеха.

– Ох, хорошо пошла, – улыбнулась Светлана. – Надо, чтоб каждая родная своя жилочка, даже самая маленькая, наслаждалась и впитывала… и потом, потом… дойдет до головы, и ты отключишься…

– Мы готовы…

– Да, да, чудесно, – Олег посмотрел вокруг. – Здесь так тихо, шелестят травы, как на том свете, когда шум города еле слышен в дали…

– Отсюда он кажется таким странным, – вздохнул Валя. – Ну что ж, выпьем за Светлану…

И все присоединились к тосту.

«Что им нужно от меня? – подумала Светлана. – Чего они хотят? Какое такое собственное тепло я могу им дать? И что они видят во мне? Да видят ли они меня? Может быть, они видят то, что стоит за мной – как сказал недавно Валя Муромцев. Нечто незримое и прекрасное. Значит, они влюблены в моего ангела, а не в меня…Но ведь ангел-то мой; чего ж он присоседился там у меня за спиной?.. И хорошо ли ему теперь? Наверное хорошо, раз мне неплохо… Да, как есть, так и есть».

И она нежно огляделась вокруг. Над ней шелестели березы, но если задрать голову и посмотреть вверх, то видно было между деревьями – далекое, бездонное и синее небо. И ни одного облачка, ни одного ангельского лика.

– Значит, ангельские лики внутри, – подумала Светлана.

Олег прилег на траву.

– Ох, как хочется отдохнуть после всего, – проговорил он. – Очень все тяжело и остро, и больно со всех сторон. А вот сейчас мне захотелось остановить время.

– О, ты совсем расслаб, – улыбнулся Закаулов. – Да и я тоже.

– Если и есть Красота Божия – то ненадолго мы ее вбираем, – добавил Олег. – Такую я вчера сцену между прочим видел во время нашего вечера: Тоня Ларионова…

– А, брось, Олег, – прервал Закаулов. – Мало ли что со дна души может подняться! Мой соседушка за полчаса перед смертью знаешь, что выкрикнул? Волосы будут внутрь расти, если узнаешь! Иной раз такое выплеснется, сам себе не рад.

– Давай-ка лучше еще раз по пивку.

– Чтоб уж совсем для души, почитайте, Олег, Блока. Вы так это умеете, – улыбнулась Светлана.

– Сейчас не надо, – вставил Валя Муромцев. – Мы и без того пьяны.

– Нет, Светланочка, извини, я что-то не в ударе. Пусть плывет, как плывет. Деревья, листы, твое лицо, небо… Пусть кружится. Главное, чтоб не провалиться во тьму.

– О, – вдруг вздрогнула Светлана. – Выпьем за то, чтоб нам не провалиться во тьму!

– Конечно, конечно! Но ведь каждую ночь ты во сне в нее проваливаешься, – прошептал Валя.

– Ну, это ведь с возвратом! – захохотал Закаулов.

– Тогда за возврат! – произнесла Светлана; откуда-то появились маленькие стаканчики для водки.

– Чтобы нам все время из тьмы возвращаться, видеть друг друга и пить, – возбужденно заговорил Муромцев. – И видеть лицо Светланы, – подумал он.

– А небо-то какое, – пробормотал Олег. – Боже мой, какое небо!

Все выпили, чокнувшись, ибо пили не за покойника[3], за возврат из тьмы.

– И хорошо бы еще, – суетливо добавил Муромцев, дрожащими руками прикасаясь к пивной кружке, – чтоб из тьмы этой бездонной и жуткой – я не про сон говорю, а про настоящую тьму, послесмертную – кто-нибудь да выскакивал, обагренный, и встречался бы с людьми и чокался!

– О, это у тебя свое, – заметил Олег. – Это уже из твоих рассказов.