Московский гамбит - Страница 7

И тогда произошло нечто необычное.

Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор – отдохнуть. Он побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату, и… ахнул, увидев… самого себя.

Да, это был он.

В центре комнаты на столе виделся человек с его – Олега – взглядом, с его тоской, с его движением рук, и он читал его – Олега – стихи. То же подъятие рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шепот. Превращение было полное.

Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.

В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу – в сознание бросилось: это я, – то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже достаточно пьян.

Но теперь это вдруг взбесило его. Значит, один уже превратился. Но почему в меня? И почему Терехов? У него ведь есть свое, он, кажется, никого никогда не имитировал, и тут… словно с ним что-то случилось. Олег почувствовал отвращение и тяжесть. Он остановился, сложил руки на груди и внимательно посмотрел на Терехова. Нет, внешне он не издевается, не карикатурит; он просто читает его стихи, повторяет его – Олега – манеру. Поэт по какому-то капризу воплотился в другого поэта.

Но несмотря на внешнее квазиприличие, подспудно Олег ощутил: это издевательство. Может быть, не Терехова, но судьбы. Во всем этом повторении, в этой имитации, в ее подтексте, было что-то странное, болезненное, непонятное – и была страшная, но скрытая издевка и надругательство над его уникальностью и единственностью. Над его неповторимостью. Точно удар хлыстом по лицу.

И тогда Олег взорвался.

Он подошел, схватил Терехова за руку и резко сказал:

– Уходи!

Терехов спрыгнул со стола, и в этом спрыгивании Олегу почудилось уже что-то совсем карикатурное, гротескное, чертовское, обезьянье.

– Уходи из моего дома! – повторил Олег. – Иди. И привыкай к жизни в аду, где хочешь – но только не у меня.

К его удивлению, супер-скандала не произошло. Кто закричал, кто разбил бутылку, кто защищал Терехова, но большинство – все-таки они были его гости – стояли за Олега. Одна девчонка завопила о неблагодарности. Коля со шкафа запричитал, что он все это давно предсказал. А Тоня Ларионова промолвила тихонько, что так нашептала Катя Корнилова – что это все из-за нее.

На этот раз Терехов – против своего обыкновения – почему-то не взбесился. Он побледнел, подошел к порогу, и произнес:

– Я и сам хотел уйти. Не понимаешь ты упоения в скрытой мерзости! Жизнь – это не бабушкин балаган! Учись, учись, тренируйся для ада, дурень! Прощай, Олег!

И он хлопнул дверью, захохотав.

Все так и застыли в полном изумлении и молчании. Верочка Тимофеева даже забыла выпить свои полстакана вина.

– Терехов есть Терехов, – тупо прошептал Берков.

– Устал я от мерзости, господа. Без Лени было так прекрасно! – проговорил Закаулов, уходя в запроходную, маленькую комнату.

– Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его, – мрачно добавил Олег.

Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые, правда, смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более меланхолических тонах.

Под конец зазвенела даже гитара, и полились песни: сумасшедшие, лихие и сюрреальные. Про медведя, который забредет играть на рояле. Про девочку, которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но постепенно все стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.

«Сборище» перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но в запроходной комнатке еще неистовствовали, распивая последнюю, припасенную под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального шкафа, пьяный молодой человек объяснялся в любви.

В другом месте смиренно говорили о Небытии.

Глебушку Луканова – бесчувственного – увозили его поклонники к старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.

Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.

– Прощай, старик, прощай… Еще только через два дня увидимся!

– Не тяни ты меня за душу, не тяни, – услышал где-то Олег. – Все равно то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.

Скоро все затихло. Почти все ушли. Остались – Олег, Закаулов, Берков и Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.

Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле приметны: бездна от них только окрасилась в бледные тона.

– Ну, вот, Олег, – заключил Берков, сидя в вольтеровском кресле. Он был пьян меньше других. – Занавес опущен. Все кончено. А как вы себя сами чувствуете, господин главный поэт, на этой сцене?.. Что открыли? Кем это было разыграно? Богом? Дьяволом?

На полу валялись осколки разбитых стаканов, бутылок, окурки, копировальная бумага, и в воздухе еще плавал зловеще-мечтательный дым от сигарет.

– Я не знаю, кем это было поставлено, – отметил Олег, чуть-чуть отрезвевший. – Но эта сила – глубоко искренняя. Все было всерьез. Наобщались всласть.

– Но веришь ли ты, что это ведет вверх, к небесам?

– Не Бог – отец лжи. Все, что от такого обнажения души – бесконечная ценность. А мерзость – что ж, куда ж от нее денешься, бывает…

Закаулов плакал, высунув голову в окно. Но это были слезы просветления. Свежий московский ветер обвевал его и лечил.

Владимир Пятницкий. Утро Начало 1960-х годов

Борис Свешников. Обед и ужин

Тяжелое наступило для них утро. Новый день еще не чувствовался в этих комнатах, где недавно прошла «мистерия обнаженных душ». Коля – на шкафу – проснулся первый, часам к двенадцати дня. Он ошарашенно огляделся, ничего не понял, но, увидев спящих Олега, Бориса Беркова и приютившегося в кресле Закаулова, сразу пришел в себя. Они знали его привычку просыпаться первым, а поэтому ему была оставлена на тумбочке пьяная записка со стопкой водки на опохмел. Но он прежде всего засуетился: не потерял ли свои книги. Он быстро их нашел, под столом; то были том Сведенборга, Добротолюбие и Бердяев. Успокоившись, он быстренько выпил водочку, постучал по шкафу и вышел.

Молодая соседка Олега устыдила его вслед:

– Образованный, Фридриха Энгельса, – указала она на книжки, – небось читаешь, а пьянствуешь ночами!

Вскоре проснулись и наши друзья. Болела голова, все расплывалось, дрожали руки, и было чуть грустновато на душе – но с каждой минутой жизни, капля за каплей, опять возвращались к ним.

– Ишь ты, – первым складно выразился Закаулов.

Но через полчаса дело продвинулось немного дальше, и Берков, который уже успел напиться чаю, вдруг спросил у Закаулова:

– А скажи-ка, Лешка, что ты вдруг так разрыдался вчера на подоконнике? Правда, перед этим ты смеялся.

– О, какой ты наблюдательный, – вздохнул Закаулов. – Я был сильно выпивши. А расслабился я потому, что ты спросил: приведет ли это к небесам?

– А, помню. Ничего себе: все-таки сразу – к небесам!

– А что?! – тихо отозвался Олег. – Дух любит парадоксы. Почему бы и нет, почему бы и не здесь? Но, конечно, раз обнажение душ – то и другого хватает, черненького, все, что есть, то и выкладывают. Так что не серчай, Леха, как-нибудь все равно прорвемся. Глядишь, тайный человек поможет.

– Я и не серчаю! – бодро ответил Закаулов. – Чего-нибудь придумаем. Средства, говорят, есть. Только найдется ли для меня, такого забубенного… А жизнь все равно хороша, даже без небес, особенно если есть на опохмел.

И он встал, потянувшись.