Московский чудак - Страница 32

– Позвольте представить, – сказала какая-то дама, – вот это – поэт Балк…

– Мозгопятов, – запнулась она, указуя лорнетиком на Задопятова.

Понял: она – не читала его; и – надулся; и – бросило в пот; тяжко крякая, сел он; и око – какое – блеснуло.

Волчок из людей расступился; и вот из него Трояновский таким гогель-могелем выскочил прытко: открыть заседание; купчихи, развеяв парчовые трены, прошли в первый ряд; и поэтик загибистым станом поднялся: пропеть свои строчки; слепить свои жесты; движением нервным и женственным быстро поправил изысканно взвислый махор; и прочем – с покусительством; тотчас же критик Сафтеев, вполне завиральный, вполне либеральный, мужчина с крепчайшей заваркою слов и причмоком в губах говорил, модулируя мысли (мужчина полончивый): вымозаичивал реплику.

Слово – словесная взмутка!

Сидел Задопятов, надменно зажав свои губы, такой кривопузой, такой кривозадой развалиной, чувствуя сверб в геморроидном месте; он мучился, ерзая.

Вдруг он – поднялся, чтоб выразить что-то: стояло само прорицалище истин, зажавши курсивом ресницы:

– Позвольте мне, – вымедлил, – милостивые – гм-гм -. государыни и…

– …государи, – пустил он фонтанисто, – высказать в сем уважаемом месте – гм-гм… свою мысль…

И споткнулся, вперившися в даму: не слушает!

– …мысль…

Кто-то встал и пошел прочь, оправивши волосы…

– …высказанную в собраньи моих сочинений; а именно: И – ай – девица-кривляка поэта-кривляку схватила зубами – за локоть!…

– …а именно…

Тут Задопятов взбурчал животом; покрывая бурчание вновь завиваемой фразой, отметил, что «именно».

– …именно: произведенья изящной словесности складываются под явным влияньем идеи прогресса, которая…

Тут оснастил свое слово метафорой:

– …светит звездой путеводной векам и народам.

И – далее, далее; долго слюнявил; и кончил словами:

– Позвольте ж замкнуть в поэтическом образе мысль мою.

Лопнувши оком, прочел он:

Дослепил!

И, себя оборвавши, оглядывал молча собрание, алча похвал; и – закид головы выражал самолюбие: все его бросили; только доцент Роденталов почтительно жал ему руку, пока композитор Июличев что-то играл; встал; подавши два пальца, пошел из «Эстетики», где не почтили прискорбного старца, с таким озабоченным видом, как будто под лобиком производил перманентное книготиснение (попросту там дребеденилось что-то).

Так он, – отставной генерал, отставной либерал, – все таскался в идейные пастбища.

Как он до этой жизни дошел!

Перерыв: и – волчок из людей завертелся.

Какая-то вот сверкунцовка сплошная; показывая волосы розоватые – в прожелтень, глядя серьгой искрогранной, прошла с кавалером в визитке грибискр, просветленным, надменным лицом; и крупой бриллиантовой пырснула, всем состояньем играя из облачка брюссельских кружев; колец переискры плеснулись и в зелень, и в желчь с явным отсверком – в красень, в пурпурово-розовость, зажидневающую розоватой лиловостью с синеньким просверком; ей кавалер мадригалил; она – не ответила; но поглядели в глаза ему выблески крупной серьги.

И, играя локтями, – прошел балансером за нею: приятный, опрятный, приветливый, вежливый: Онченко-Дронченко, центрифугист.

И за ними прошел бальзамический запах.

Когда меж Никитой Васильевичем и супругою, Анною Павловною, бывали разгласья, Никита Васильевич кушал один, в кабинете, похакивая в кулачок над пуком расцарапочек; даже за пищей потел он трудом многотомным своим; вообще – неудобства; любил, например, род варенья без косточек, – смокву; и – не было смоквы; и чай подавала прислуга, Таташа, холодным, а хлеб – прочерствелым.

Недавно еще он откушал ягнечью котлетку один; а «она» – затворилась: с чего? Вообще как-то стала коситься очком; и хотелось бы высказать.

– Глаз у вас лих!

А ведь глаза-то не было вовсе: косились очки: и – страдал от очков, потому что невидимый глаз его мучил; вставали подстрочные смыслы: без всякого смысла; потом – объяснялось: она – затворялась; своей тишиной изводила, за дверью присев; а в сознанье стояла – сплошным несмолкаемым гамом.

Невнятица!

Так вот сидел он в своем кабинете недавно еще, вспоминая с тоской, как ему она бросила:

– Были – модисточки!

– Жили с Агашею!…

Вот и сегодня, когда собирался он ехать, в переднюю высунулась, и он понял: «Агаша» бродила по всем направленьям в извилинах этого мозга.

Боялся ее лютой ревности он.

И не раз, перестроивши лицеочертанье свое в относительно сносное, с помощью зеркала, к ней коридором со свечкой ходил: и у двери, ее вопрошая, пытался с ней смолвиться; но отвечала она только всхрапами (ноздри со всхрапами); после того за стеной становилось – и тише, и лише.

Со свечкой обратно бежал.

Да, себя, – откровенно сказать, – преужасно он чувствовал: этот провал с выступленьем в «Свободной Эстетике» был лишь удар, довершающий, бьющий его по карману; его самолюбие было уж бито не раз; тут же било, что «Русская Мысль», то есть десять печатных листов, – уплывала.

Две тысячи!

Уж не мало.

Он – качался в сон носом – с извозчика; время – жерёлок из черных шарищ, друг от друга отставленных белыми днями, шарами; они – уменьшалися; в шарике белом слагалась Телячья Площадка, – уж многое множество раз; он сидел в центре шарика – многое множество раз; и потом шарик лопался – многое множество раз.

В черном шаре – как есть ничего: день за днем – уменьшался; день – тмился; день – тень. Тереньтенькала вывеска с ветром. Подбросило.

День ото дня – увеличивалось море ночи; раскачивалась неизвестными мраками старая шлюпка, в которой он плыл (и которую он называл своим «Арго») за солнцем; а солнце, «Руно Золотое», закатывалось неизвестными мраками, чтоб, раскачав его, выбросить. Снова подбросился. – Тише, извозчик! Очнулся.

Фонарь, – и стена белобокого дома, разрезанная черной шляпой и черной раскосминой, наискось; кто-то, огромный и темный, бросался под небо с земли. Кто? С чего?

Понял: сам бросил тень, – от себя, от себя самого улетал по стене белобокого дома; скосяся, расширясь, серея; опять пророждал под ногами себя самого, теневого, – кидаться под небо космою клокастою.

Многое множество раз: отставной либерал, тщетно силится броситься в двери редакций, где юность царит, но сплошное ничто, это черное, Брюсов, бросает обратно; и – да: многозубое время – изгрызло: всю душу; и – грызло лицо; многозубое время грызет даже камни.

Дом – каменный ком – проступил угрожающим, серо-ореховым боком с Телячьей Площадки: и дверью, как трещиной, скалился:

– Стой!

Он старался, как видно, минуя подъезда, лизнувши по боку ореховому черным контуром, вспрыгнуть на крышу, чтоб там, тарарахнув пятой теневой по железному желобу (над головой Анны Павловны), – фукнуть в ничто; дом, сугливши, углом срезал голову тени; огромное что-то тишайше на боке ореховом в землю обрушилось.

Съел его дом черноротый – подъездом: а, может быть, съел – Анной Павловной?

– Барыня – что?

– Затворилась…

Снял шубу; пошел коридором – к себе в кабинет; и бросал двуразличные взгляды: одним глазом – в стены; другим – себе под ноги: в пол; впереди – серо-синие стены, из мглы протупевшие зло; коридор был коленчатый, с переворотом, где на часах, наготове расхлопнуться – дверь; и хотя Анна Павловна, собственно говоря, начиналась за дверью, – казалось, что чем-то впечаталась в дверь; была дверью, следившей за ходом людей в коридоре, – за дверью, в переднюю; и – за его кабинетною дверью; а эта последняя передавала не этой, а той, за которой засела «она», – все, что делать изволил Никита Васильевич – даже когда запирался; противная дверь; и за нею – такая весьма неприятная женщина: с явным уменьем сочиться в замочную щель.