Московский Бродвей - Страница 3

Придворный вынул руку из-под камзола. В ладони оказался нож. Обычная финка с тонким лезвием.

Дальше события развивались настолько быстро, что никто из присутствующих даже не успел отреагировать. Разина только вытаращила глаза и протянула руки к мужу. На лицах медитирующих охранников отразилась вялая мыслительная работа. Массовка бросилась врассыпную…

Молодой, довольно тщедушный парень, изображавший придворного, кинулся с ножом к Элему Симеонову. Тот танцевал, повернувшись спиной к нападающему. Парень быстро подскочил к певцу, размахнулся и нанес Элему Симеонову сильный удар ножом в плечо. При этом он что-то выкрикнул, однако, по-видимому, никто, кроме Симеонова, не расслышал этих слов. От неожиданной боли Симеонов заорал так, что почти перекричал собственную фонограмму. Парень, не теряя времени, нанес еще один удар и пустился наутек.

Истекающий кровью Симеонов упал. Темная лужа быстро растекалась по искусственному снегу.

Фонограмма продолжала орать голосом Симеонова, поэтому ни его крика, ни визга женщин разобрать было нельзя. Разина с широко раскрытыми глазами поднялась со стула и выронила сигарету. Синтетический снег тут же почернел и оплавился.

Ковтун очнулся и, повинуясь какому-то условному рефлексу, побежал за придворным. Охранники, которые наконец оценили ситуацию, сделали то же самое. Но почти одновременно споткнулись о толстые кабели осветительных приборов и шмякнулись мордами о рельсы на полу.

Ковтун выбежал из павильона и понесся по бесконечному останкинскому коридору.

— Сто-ой! — закричал режиссер вслед удаляющейся фигуре в старинном камзоле. Парень, конечно, и не думал останавливаться. Он по-прежнему сжимал в руке окровавленный нож и замахивался им на редких прохожих. Ковтун побежал за ним. Им двигала естественная ненависть к человеку, который вот так, в одну секунду, разрушил все розовые мечты и поставил под угрозу его, Ковтуна, славу, карьеру и благосостояние.

Парень свернул в один из боковых коридоров, и на некоторое время Ковтун потерял его из виду. Однако не зря режиссер работал здесь, в Останкинском телецентре, уже несколько лет. Он быстро сообразил, что если преступник не свернет в маленький коридор — откуда по лестнице можно попасть на другую, черную лестницу, — то окажется в тупике, где только одна дверь — в туалет. И вот там-то его и можно будет взять.

Сзади доносились крики переполошившейся телевизионной публики. Ковтун свернул в коридорчик и снова увидел спину преступника. К счастью, тот не заметил выхода на лестницу. Ковтун бросился за ним.

— Стой! — кричал он, но парень и не думал останавливаться. Ковтун видел, как он, оказавшись в тупике, ворвался в туалет и с грохотом захлопнул дверь…

В коридоре было тихо. Видно, никто из многочисленной останкинской охраны еще не успел сюда добежать. Ковтун подошел к двери туалета и решительно распахнул ее.

Здесь было пусто. Сначала Ковтун подумал, что преступнику удалось каким-то образом скрыться. Только вот каким? Потом из дальнего угла туалета донеслись звуки какой-то возни и приглушенный женский вскрик.

«Это женский туалет», — вспомнил Ковтун.

— А-а-а-а! — раздался хриплый полушепот.

— Молчи, сучка! Прирежу! — расслышал Ковтун. Он неторопливо и осторожно подошел к крайней, прямо возле окна, туалетной кабинке. Взялся за ручку и решительно открыл дверь.

Парень в расшитом золотом камзоле держал свой нож точь-в-точь как в детективных фильмах — это Ковтун непроизвольно определил взглядом профессионала — прямо у горла своей жертвы, чуть вдавив лезвие в кожу на ее шее. И женщина лет тридцати, подвернувшаяся под руку преступнику, вела себя точно так же, как и бесчисленные жертвы в кино. Она сидела без движения, чуть приоткрыв рот, будто в беззвучном крике. В глазах ее застыл невыразимый ужас. Пожалуй, если бы Ковтуну когда-нибудь довелось снимать подобную сцену, он непременно точно так же построил бы мизансцену…

Женщина даже не успела натянуть джинсы, когда в кабинку ворвался преступник, поэтому ее растопыренные пальцы прикрывали бедра.

Несмотря на драматичность момента, Ковтун зорким режиссерским глазом заметил, что по драматургии эпизода здесь не хватает спасительной, доброй силы, которая должна вызволить жертву… И тут же вспомнил, что именно он, режиссер Савелий Ковтун, и является сейчас этой самой силой. Он, и никто другой….

— Опусти нож, — сказал он негромко и спокойно, именно так, как это делали в детективных фильмах положительные герои, даже совершенно безоружные.

Парень только покачал головой, насколько это позволил жесткий и высокий воротник бутафорского камзола. И еще сильнее вдавил лезвие в шею женщины. Ковтун подумал, что сейчас из-под острого лезвия должна начать стекать маленькая и тонкая струйка крови. Этого, впрочем, не произошло.

— У тебя нет шансов. Сейчас сюда придут, — проговорил Ковтун.

— Тогда я ее прикончу. — Голос преступника оказался низким и тоже спокойным.

— Зачем ты это сделал? — спросил Ковтун и тут же об этом пожалел. С парнем произошла мгновенная перемена. Он покраснел, напыжился и истерично заорал:

— За Анжелику! Я этого подонка прикончил за Анжелику! Сволочи, гады!

И абсолютно неожиданно для Ковтуна он чуть опустил нож и резанул по плечу жертвы. Кровь хлынула как из водопроводного крана, — видимо, лезвие ножа задело артерию. Женщина даже не успела вскрикнуть, с ужасом в глазах быстро обмякла. Руки безжизненно повисли.

Ковтун почувствовал, как его конечности коченеют. Он попытался крикнуть, но неожиданно обнаружил, что горло способно издать только жалкие звуки не громче шепота. «Нет, — машинально подумал он, — на роль положительного героя-спасителя кого попало не возьмешь. Тут нужен Брюс Уиллис…»

Преступник широко раскрытыми глазами смотрел на кровь, заливающую длинные полы его камзола, белые панталоны и туфли с пряжками. В конце концов он толчком отбросил от себя тело женщины, которая, очевидно, находилась в глубоком обмороке. И поднял глаза на Ковтуна, который продолжал стоять, не в силах сдвинуться с места.

— За Анжелику, — прошептал убийца и легко воткнул нож в живот Ковтуну. Тот с изумлением уставился на рукоятку, торчащую из его тела, затем перед глазами режиссера все потемнело и он упал навзничь.

Из коридора уже доносились крики и топот. Убийца быстро вышел из кабинки, разбил окно и, не оборачиваясь, сиганул вниз.

— Савелий Яковлевич, вы меня слышите? Я хочу вам задать еще несколько вопросов.

Невысокий, лысоватый человек, несмотря на жару одетый в темный, кажется, даже шерстяной костюм, без приглашения пододвинул стул и сел рядом с кроватью Ковтуна. Вынул из портфеля папку, раскрыл ее на коленях.

Режиссер вздохнул и тут же поморщился от боли: рана в животе была еще далека от полного заживления.

— Ну я же вам уже все рассказал… Больше я ничего не знаю.

Следователь мучил Ковтуна уже второй раз за неделю — с тех пор как спустя сутки после происшествия в Останкинском телецентре он очухался в этой палате, переведенный из реанимационного отделения больницы Склифосовского. И это не считая допроса, который учинила его помощница. Когда это было? Вчера? Позавчера?

К счастью, нож прошел в стороне от жизненно важных органов, вовремя подоспела «скорая», так что опытные реаниматологи Склифа сумели спасти жизнь Савелию Ковтуну. Теперь он лежал на кровати в тесной больничной палате, у дверей которой круглые сутки дежурила охрана, и в тысячный раз пережевывал невеселые мысли. Неожиданный удар ножом перечеркнул все его планы. На новогодней программе можно поставить крест — это раз. Кто знает, может, и на собственной карьере — это два. В этой дурацкой больнице ему еще валяться недели полторы, не меньше, — это три. Да еще следователь пристает почти каждый день как банный лист… Да, зря ты погнался за преступником, Савва. Забыл, как тебя родители учили — каждый должен заниматься своим делом. Ты режиссер — так снимай. И нечего за бандитами бегать…