Морской дьявол - Страница 19

Барсов откинулся на спинку кресла, смотрел на друга со страхом, почти ужасом. Повторил вопрос:

— Ты что — и в самом деле с ними так?

— С кем, с ними?..

— Ну… с евреями?

Слово «еврей» Барсов употреблял редко и, если уж принуждал кто, то говорил с опаской.

— Да, если они мне досаждают. При случае любого наглеца могу смазать.

Курицын, конечно, никогда и никого по башке не бил и по морде не смазывал, но легко и весело мог порассуждать об этом. У него была врожденная тяга, и даже страсть, все вышучивать и всех разыгрывать. И никто понять не мог, где правда в его рассказах, а где он пускает в ход свою фантазию и сочинительствует. И Барсов знал эти его жульверновские склонности, но каждый раз с тревогой думал: «Вдруг как и вправду он кулаком кого огреет?..»

Что же до евреев, то он на их счет особенно любил пофило- софствовать и попугать своего друга Барсова. И никто не мог понять эту его склонность время от времени выбросить свой гнев в адрес представителей «малого народа». И Барсов не мог объяснить такого феномена. «Жена–то у него, — думал директор, — Шрапнельцер, и сын полуеврей?.. Уж если в свое время полюбил волоокую Эсфирь, полюби и все ее племя. Ведь именно так и делает большинство русских мужиков, женившись на еврейках!»

Большинство, но — не все! Курицын относился к той породе русичей, которые и в огне не горят, а выскочив из кипящей смолы, становятся еще краше и сильнее. Породнившись с евреями и увидев их близко, узнав психологию и их общечеловеческие, а если сказать точнее, общеплеменные ценности, он все чаще задумывался о своем браке, и много нелепостей находил в нем, все больше отдалялся от супруги, и даже от сына. В нем накапливалось раздражение и недовольство собой, и это раздражение, как статическое электричество, с треском вылетало при соприкосновении с евреями.

Кто задумывался над таким явлением, тот находил и другие подобные примеры. Известно, что Есенин за короткое время переменил шесть жен евреек, и чем больше он узнавал евреев, тем яростнее выступал против них. Наконец, его решили судить товарищеским судом за антисемитизм. На этом суде он сказал: какой же я антисемит, если у меня было шесть жен и все еврейки. И дети у меня от них есть. И они, следовательно, евреи.

Другой наш знаменитый поэт Маяковский тоже, как известно, жил в гражданском браке с еврейкой Лилей Брик. И потому так же хорошо знал евреям цену. С досадой однажды воскликнул: «Все мои критики — Коганы!». А не раз, случалось, выражался еще и покруче.

Эти последние великаны русской литературы ушли из жизни рано. Не без помощи, конечно, людей, которым они так наивно и трагически доверились.

В кабинет неожиданно влетела Варя и с криком «Папа!» кинулась на грудь Барсова. Она дрожала всем телом, и плакала, и целовала отца, и прижималась к нему все крепче, словно боялась отпустить его и снова потерять, снова остаться одной в мире, полном враждебности и страхов. Барсов, поглаживая ее по волосам и целуя то в лоб, то в щеки, только теперь заметил стоящего у двери Павла Баранова, бывшего своего водителя, а ныне конструктора и близкого друга семьи, почти родного человека. Поманил его рукой, и тот подошел, обнял Барсова и тоже прижался к нему в порыве такой великой и нежданной радости.

— Андрон! — рычал Курицын. — Машину нам! Прикажи дать машину!

— Конечно, конечно. Пойдемте, я вас провожу.

Они вышли на улицу. Здесь, возле главного входа, стоял дорогой автомобиль, бронированный, с затемненными стеклами. Андрон сам открыл дверцу и предложил Барсову и его друзьям садиться. И Курицын, севший рядом с шофером, коротко бросил:

— На Литейный проспект. Там покажу дом.

Квартира Курицына была особой; она состояла из второго и третьего этажей старинного особняка с колоннами у главного входа и двумя балконами. До революции дом принадлежал адмиралу русского флота Недосекину. В первые же месяцы установления в Петрограде советской власти адмирал, страдавший болезнью сердца, заявил о своей лояльности к большевикам и вышел в отставку. Заслуженный флотоводец мирно жил со своей семьей до тех пор, пока в Петроград с мандатом особых полномочий от Ленина не приехал Зиновьев. Он приказал всем офицерам царской армии, поверившим большевикам и не пожелавшим уезжать, явиться на регистрацию. Затем их однажды всех арестовали и, как свидетельствовали очевидцы, большими партиями вывозили за город и расстреливали. Потом и семьи их где–то сгинули, а в квартирах поселились приезжие люди, главным образом из тех, кто переселялся в Москву и Петроград, а также и в другие большие города империи из еврейских местечек западной Украины и Белоруссии. На втором и третьем этаже адмиральского особняка разместилась многодетная семья шляпного портного из Белоруссии Морица Шрапнельцера. Младшая дочь этого Морица, родившаяся уже после войны от четвертой жены старого еврея, Регина вышла замуж за русского богатыря и красавца, потомственного петербуржца Тимофея Курицына и стала затем хозяйкой шестикомнатной квартиры на втором и третьем этажах.

У квартиры этой было два входа. От одной парадной двери и вручил ключи своему другу Курицын.

— Вот тебе весь второй этаж дома, живи и радуйся.

Барсов поблагодарил, но сказал, что сейчас он с дочерью поедет к жене в больницу, а вечером они приедут и будут размещаться.

Шофер любезно согласился доставить их в больницу.

Пока Барсовы, а с ними и Павел Баранов ездили в больницу, в особняке на Литейном произошли события, подобные которым все чаще случаются в России с приходом к власти демократов: здесь чуть было не лишился жизни хозяин квартиры Тимофей Курицын. Он прошел в большую гостиную на третьем этаже, где обыкновенно по вечерам собиралась компания дружков его сына Кирилла и допоздна, а иногда и до утра, устраивала попойки. Дружки тут были и теперь, и против обыкновения их было много, человек шесть. Они при появлении Курицына–старшего подозрительно притихли, все поднялись, как по команде, и уставились на него напряженными взглядами, словно давно не видели или не ожидали и были крайне удивлены его вторжением. А он сдержанно поклонился и, сказав, что зашел к ним на минутку, только за тем, чтобы взять посуду, прошел к серванту и стал доставать рюмки, тарелки. Он хотел к возвращению друзей из больницы накрыть стол и угостить их ужином. И уж, собрав все необходимое, повернулся от серванта, и тут ему в лицо прыснули какой–то влажной струей, и он задохнулся, выронил из рук посуду и потерял сознание. Но, почувствовав, что его куда–то несут, открыл глаза и увидел звездное небо. Кто–то, подхватив его за руки, тащил к металлическому заборчику балкона и уж перевалил ноги за решетку, толкают в спину… И тут мозг прояснился, он понял: его хотят сбросить. Встрепенулся, точно сазан на крючке рыбака, кого–то со страшной силой хватил кулаком по голове, и затем руки скользнули по ржавому железу ограды, и одна рука зацепилась, но по пальцам ударили бутылкой, они разжались, и он полетел вниз, но тут же руки, повинуясь спасительному инстинкту, схватились за решетку балкона на втором этаже… Тяжесть тела и на этот раз сорвала их. Однако полет замедлился. Успел заметить, что асфальта внизу не было, а был кузов машины, наполненный мешками. На них он и упал, подвернув ногу и сильно ударившись плечом о край кузова. Лежал на спине и смотрел на балкон третьего этажа. Там, прильнув к ограде и свесив вниз головы, стояли четверо. Искал глазами Кирилла, но его не было. Потом увидел, как из магазина вышли люди и среди них хозяин, «азик», как его называли. Они смотрели вверх и кричали стоявшим на балконе ребятам. Те вдруг отвалились и исчезли в комнате. И там тут же потух свет; все погрузилось во мрак, и он сам словно опустился на дно колодца. И скрылись в магазине «азик» и его люди. Голову прострелила мысль: «Сейчас подбегут и — добьют!» И где только взялись силы: он подхватился, метнулся в кусты, а затем дальше — за одно дерево, за другое. Слышал острую боль в ноге и тупую в ушибленном плече, но бежал — дальше и дальше. А когда забежал за ствол тополя, обхватил его, снова почувствовал головокружение. Было тихо, никто его не искал. И в окнах магазина и его квартиры света не было. Очевидно, Кирилл, испугавшись содеянного, убежал, а вместе с ним и его дружки–подельники. И он вновь забылся; сознание помутилось.