Моргенштерн (сборник) - Страница 9
За дверью оказалась кабина лифта с длинным рядом одинаковых блестящих кнопок без номеров, похожих на надраенные пуговицы.
Роберт вошёл в кабину, не теряя достоинства. Герман протиснулся между ними, с трудом подавляя желание спрятаться за спину полковника.
Двери лязгнули, закрываясь. Лифт поехал вниз.
Всё это было похоже на дешёвый детектив — из тех, которые пожилые тётеньки читают в метро.
Сначала полноватый седой мужик, вызвоненный тётей Олей непонятно откуда, отвёз Яну на старой «Волге» в Москву, в центр. Потом они пробирались дворами. Яна случайно наступила на собачью какашку и еле-еле отскребла гадость о металлический уголок ограды — пока мужик звонил куда-то по красивому спутниковому телефону.
Дальше была железная дверь с табличкой «Частное охранное предприятие «Виконт-А», отдел пропусков», длинная стойка со скучающим блондинистым дежурным, надпись «Комната оружия», холодные перила, и наконец — полуподвальная комната с двумя компьютерами, стареньким хьюлетт-паккардовским принтером и новеньким блестящим шредером. Шредер тихо гудел, готовясь в любой момент перемолоть стальными зубами любую доставшуюся ему бумажку.
Сначала в шредер угодил Янин паспорт. Взамен ей дали очень похожий, только чуть поновее. У девушки вертелся на языке вопрос, зачем это понадобилось, но она вовремя вспомнила, что Марковна рассказывала ей о магнитных полосках в российских паспортах. Фотография тоже была странной: вроде бы и янина, но совсем непохожая на ту, которая была в старом паспорте. Этот трюк девушка тоже знала: Марковна как-то рассказывала о том, что при проверках обычно сверяют паспорт с разосланной фоткой, а потом уже смотрят на лицо.
Потом ей дали синий загранпаспорт, тоже с новой мордаськой. Вручили портмоне. В отделении с прозрачным кармашком была всунута фотография (Яна, какой-то незнакомый мужик, незнакомая старая женщина с ведром — всё это на фоне бревенчатой стены). В другом кармашке лежало восемьсот баксов мелкими, кредитная карточка Visa Gold и авиабилеты. Отдельно выдали пакет с какими-то специальными документами и объяснили, что в нём. Яна запомнила только слово "мультивиза".
Потом ей совали какие-то бумаги, на которых галочкой было помечено место, где подписываться. Яна ставила и ставила подписи, пока бумажки не кончились.
Зачем ей вдруг понадобилось домой, она и сама толком не понимала. Тем не менее, она устроила две истерики — сначала седому, а потом по телефону Марковне. Марковна выругала её по-чешски, но заехать разрешила.
Мужик довёз её до места, но выходить из машины не разрешил. Отобрал у неё ключи от двери и пошёл проверять квартиру. Через десять минут вернулся, молча кивнул. Яна шмыгнула носом и побежала к себе.
Лифт не работал, на шестой этаж пришлось переться пешкодралом. Яна некстати вспомнила, как однажды ей пришлось проделать этот путь с Германом: у того были проблемы с сердцем, так что на каждой лестничной площадке приходилось стоять минут пять, ожидая, пока её любовник не справится с одышкой. В постели у него имелись те же проблемы, поэтому он всё делал нежно и неторопливо. Девушке это безумно нравилось, пока она случайно не узнала причину. Кажется, с тех самых пор объятия Геры стали для неё пресными.
Н-да. Из-за такой вот ерунды.
Дома было всё как обычно. Яна стояла посреди комнаты и пыталась хоть что-то почувствовать: в конце концов, неизвестно, вернётся ли она сюда когда-нибудь, скорее всего нет, надо же это как-то пережить. Но внятного переживания не получалось. Вещи упорно не хотели прощаться.
Якуба в горшке. Два пустых футляра из-под дорогих ручек. Часы-калькулятор, отстающие на сорок минут. Позапрошлагодний перекидной календарь ОАО «Благовещенский арматурный завод», некогда презентованный ей Яковлевым на восьмое марта. Студенческий билет, подложенный под ножку стола. Бумажка, сорванная с какой-то дорогой тряпки, да так и оставшаяся. Два носовых платка, студийные наушники, покрытый пылью томик Розанова «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови». Пачка патриотических газет — их ей носил национально озабоченный Гера. Брошюра «Вымирание русского народа», и там же заляпанный шоколадом корешок сборника «Этнические проблемы в современной России». Компакт-диск с курехинской «Оперой богатых». Пакет, набитый обёртками от кассет. Вертушка с засохшими гелевыми ручками и ластиками, украшенная длинной висучей цепью из скрепок. Сверху — сувенирный швейцарский нож, подаренный Герой вместо букета: они тогда только начинали встречаться, Гера церемонно дарил ей розы на длинных стебельках, однажды он забыл купить цветы, и она сочла нужным рассердиться…
Ах да, вот что. Пистолет. Его, наверное, нельзя здесь оставлять.
Она с трудом вспомнила, куда именно она его засунула. Пистолетик оставил ей бывший муж — возможно, не без задних мыслей. Задние мысли у неё бывали, особенно когда начались проблемы с этим самым. Так что она прятала пятизарядную дамскую безделицу от греха подальше. В конце концов, она извлекла его из коробки со старыми зимними сапогами, перемазавшись в пыли. Подумав немного, положила железяку в сумочку. Наверное, ствол надо будет отдать тому седому мужику: он его как-нибудь пристроит. Или просто выкинуть по дороге.
Надо бы принять душ.
Нет, неохота.
Вместо душа Яна пошла в туалет. Скептически посмотрела на унитаз с пожелтевшим донцем, в котором плавали раскисшие окурки. Начала было расстёгивать джинсы, потом передумала. Опустила крышку. Села верхом. Закурила.
Обманывать себя дальше было уже бессмысленно.
Она скептически посмотрела на вздувшиеся вены на левой руке. Эрекция сосудов, мать их так.
Ей хотелось. Нет, даже не так — ей было надо. Этого самого, ага, этого самого.
Аксель Гомес, ’. 30° (Рыцарь Кадош), брат Высокого Послушания Истинной Досточтимой Ложи «Эль-Ал», с отвращением рассматривал убранство нового Храма. Дух постмодерна проник и сюда, в средоточие Традиции. Колонны Йахин и Боаз из литого стекла выглядели нелепо. Гомес, конечно, понимал, что аллюзии на уничтоженные здания ВТЦ в современной храмовой архитектуре почти неизбежны — но всё же необходима мера. Алтарь и места Смотрителей нагло поблескивали белым металлом. И даже Дикий и Отёсанный Камни у основания алтаря выглядели как-то подозрительно.
Единственным достойным внимания предметом был трон Мастера — да и тот, насколько было известно Гомесу, был доставлен откуда-то из Саудовской Аравии, где ещё умели делать такие вещи.
Было раннее утро. Работы ещё не начинались, а Ночное Собрание уже разошлось. То, что его вызвали именно к утру, сразу после часа смешения светов, казалось многообещающим намёком: близится время, когда он снимет белый запон Послушания и наденет красный запон Служения… Впрочем, это могло и ничего не значить. Гомес знал, что Внутренний Круг не скупится на намёки и расплывчатые обещания, но отнюдь не считает себя хоть сколько-нибудь обязанным их исполнять.
Верховный уловил его взгляд.
— Твоя ошибка в том, что ты продолжаешь делить мир на две части — нашу и профанную. И даже признавая, что первая выше второй, ты допускаешь про себя, что вторая может как-то повлиять на первую. На самом деле профанного просто не существует. Его нет. Небытие никак не может повлиять на бытие. И уж тем более, мирская мода не может повлиять на Традицию. Или — задумайся над этим — это не мода, а часть Традиции, которую мы отпускаем от себя только для того, чтобы она, как собака, приносила нужное нам…
Гомес подождал, пока Верховный выговорится. В последнее время Руководитель Работ стал много болтать.
— Ты подумал, что мы подвластны времени века сего. Но когда мы говорим, что времена меняются, — продолжал Верховный, — мы не имеем в виду так называемое физическое, или профанное время. Профанное время идёт для тех, для кого ничего не меняется и не может измениться, ибо они ничто, а ничто не подвержено изменениям — во всяком случае, таким, на которые стоит обращать внимание. Но времена преходят, когда сменяются эоны… Человечество слишком близко подошло к шарниру времени. Что там делается? — вопрос был задан, как всегда, неожиданно.