Морфология праздника - Страница 13

Шествие ряженых описано еще для времен Тимура. Когда в 1404 г. он вернулся из Индийского похода, он устроил грандиозные празднества в честь своих внуков. На нем каждый цех ремесленников был обязан создать зрелище, соответствующее своей специальности. Так, цех мясников представил шествие ряженых в шкуры баранов, козлов, у которых были позолочены рога. Другие из них были обряжены в шкуры гепардов, тигров, лисиц, гиен, барсов и т. д. Мастера, изготовлявшие веревки, сделали из дерева, камыша, веревок и паласов верблюда, в остов которого сами спрятались. Чистильщики хлопка сделали из хлопка множество птиц с опереньем и крыльями, а из хлопка и камыша построили высокий минарет, который сдвигался с места на место. Он был разукрашен цветными тканями, а наверху сидел аист. Мастера циновок сделали всадника в полном вооружении, который был тщательно отделан, вплоть до ресниц и копыт. Он был полностью, до мелочей, снабжен оружием (луком, мечом и т. д.), сделанным из камыша [Беленицкий 1940: 194–196].

Неоднократно описаны змеи, «громадные и искусно сделанные, пасть которых освещалась и приводилась в движение» [Бухара 1893: 114].

В 1870-х годах в Коканде во время карнавала, кроме бачи с привязанными на их поясе лодками и ракетами, по улицам носили огромную статую героя иранского эпоса Рустама и его жены. Голова Рустама поворачивалась в разные стороны, а сам он был обряжен в цветной халат [Ибрагимов 1872: 64; Ибрагимов 1872а: 80–81].

Исключительным здесь является сконцентрированное описание этого праздника, которое, как правило, мы не найдем в обычном труде мусульманского историографа. В данном случае автор, Ахамад Дониш, будучи человеком глубоко религиозным, адептом мусульманской религиозной культуры, мусульманской морали, все остальные культурные проявления, не вписывающиеся в рамки религиозной социологии, как он это понимает, считает лживыми. Так как каждый религиозный авторитет, размышляя в рамках общемусульманской теории, вносит что-то новое, то это, по мнению Ахмада Дониша, все далее уводит человека от истинного пути. Такие настроения Ахмада Дониша усугубляются поражениями святой Бухары от неверных, т. е. русских, и на всем этом фундаменте зиждется его просветительский и реформаторский пафос. Система, сложившаяся в эмирате, не могла достойно противостоять русскому вторжению. В этом отношении Дониш является мусульманским реформатором. Для радикального реформатора же вообще характерен гиперкритический взгляд на общество, требующее, по его мнению, радикальных изменений. И Ахмад Дониш выступает с резкой критикой начала правления эмира Музаффара, акцентируя внимание на тех сторонах жизни, которые обычно в официальных трактатах замалчиваются. Именно поэтому на страницах его трудов появляются описания, возможно, в несколько гипертрофированном виде – а может быть, и нет – всего того, что обычно выходит за рамки официальной мусульманской историографии.

С другой стороны, обращает на себя внимание тот факт, что, по словам Дониша, праздники шли непрерывной чередой. При этом, по его же словам, ремесленников различных цехов якобы силой выгоняли из города, чтобы они приняли участие в праздновании Новруза. [Дониш: 90]. В другом месте он же сообщает, что это праздное времяпровождение, спроецированное на весь годовой цикл, три четверти населения охотно поддерживало и только одна четверть «из числа людей умных, которые были недовольны таким поведением, искали защиты и убежища у бога» [Дониш: 78]. Людей трудно заставить охотно исполнять то, что не соответствует их глубинным представлениям. Карнавальные же развлечения, видимо, вполне соответствовали представлениям населения о норме.

Этой же ситуации возможно и другое объяснение. М. М. Бахтиным отмечено и такое качество карнавальных празднеств с их максимальным отступлениями от социальной нормы, которое характерно для условий социальной нестабильности и политических переворотов. Он приводит пример такого использования структуры карнавала при политических ситуациях в России, в частности, в период правления Ивана Грозного, когда происходил слом прежней государственно-политической удельно-вотчинной системы. Через осмеяние старого и ломку прежних моральных устоев, через карнавал-опричнину насаждались новые иерархические государственные устои, со своей моралью, со своими ценностями. Такой же слом прежней государственной системы со всеми атрибутами карнавального действа происходил и при Петре Великом [Бахтин 1990: 297–298].

Возможно, мы имеем нечто подобное в политической ситуации и при начале правления бухарского эмира Музаффара. В других источниках достаточно глухо говорится о неких отступлениях от норм шариата, которые происходили именно в начале периода правления эмира Музаффара. Однако официальная историография не раскрывает сути этих отступлений. Таким образом, вопрос этот нуждается в специальном изучении.

Бахтин 1990: Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990.

Беленицкий 1940: Беленицкий А. М. Из истории участия ремесленников в городских празднествах в Средней Азии в XIV–XV вв. // Труды Отдела истории культуры и искусства Востока Государственного Эрмитажа. T.II. Л., 1940.

Бухара 1893: Бухара (корр. «Туркестанских ведомостей») // Туркестанские ведомости. 1893. № 30.

Дониш 1967: Трактат Ахмада Дониша «История мангитской династии» / Пер., предисл. и прим. И. А. Наджафовой. Душанбе, 1967. Ибрагимов 1872: [Ибрагимов] Русское посольство в Коканд // Туркестанские ведомости. 1872. № 16.

Ибрагимов 1972а: Ибрагимов И. И. Пять дней в Коканде (отрывки из дневника) // Туркестанские ведомости. 1872. № 20.

Мец 1966: Мец Адам. Мусульманский Ренессанс. М., 1966.

Наджафова 1967: Наджафова И. А. Предисловие // Трактат Ахмада Дониша «История магнисткой династии» / Пер., предисл. и прим. И. А. Наджафовой. Душанбе, 1967.

Синицын 1885: С[иницын] Л. Письма из Бухары // Туркестанские ведомости. 1885. № 19.

М. А. Лобанов

Подблюдные гадания и песни специального внимания В. Я. Проппа к себе не привлекали, интересуя его как один из эпизодов годового праздничного круга, изучавшегося им в целом – в скрепах, объединяющих разрозненные явления в логически организованную периодическую систему. К гипотезе, высказанной ученым бегло, мы обратимся позднее, так как прежде необходимо создать представление о том, как проводились подблюдные гадания.

Современное обобщающее исследование, касающееся порядка подблюдных гаданий, отсутствует, а между тем они оказались в поле зрения русской фольклористики уже с самых первых ее шагов – начиная с М.Д. Чулкова. Накопления последующих веков добавили, в сущности, немногое к тому, что было известно автору «Абевеги русских суеверий» [Чулков 1786] об этом любимом в России святочном занятии. Подблюдные песни, помещенные Чулковым в его «Собрании разных песен» [Чулков 1913], впоследствии можно было встретить примерно в одном и том же наборе в самых разных региональных публикациях. Еще более твердо и однозначно запечатлелось в коллективном фольклористическом сознании унифицированное представление о процедурах, в ходе которых звучали подблюдные песни. Представления эти ограничивались мантическими действиями, а именно бросанием сакральных предметов в общий сосуд, вытаскиванием их по одному наугад, напеванием иносказательных песен на каждый такой предмет и, наконец, расшифровкой предсказаний, заложенных в этих, полных темного смысла, песнях-загадках.

На периферии данного хрестоматийного комплекса мелькали и кое-какие гипотезы – например, о том, что некогда подблюдные гадания были очень серьезным общедеревенским событием, касающимся всех, от мала до велика, или о том, что эти гадания изначально были связаны с аграрными культами и отсюда – гадание на хлеб. Но все высказанные предположения так и осталось замечаниями, наблюдениями и не приобрели значения, формирующего общий взгляд на это интересное явление – сугубо русское на фоне восточнославянской календарной обрядности.