Море Дирака - Страница 3

— Привет от Янека! — еще раз сказал Карстнер, а может быть, он только хотел сказать так…

…Пошарив рукой, Карстнер нащупал бутылку молока и хлеб с яблочным повидлом. Пить лежа оказалось неудобно, и он слегка приподнялся на локте. В трюме было темно, хотя вверху светились щели рассеянного дневного света. Когда рука затекла и ее стали покалывать тысячи электрических иголочек, Карстнер уперся ногами в шпангоут и попытался сесть. Вверху кто-то стучал железом. Иногда в щели сыпался песок, и Карстнер накрывал хлеб ладонью. Еле слышно рокотала вода… Впрочем, это случилось уже потом, когда его отправили на барже по Эльбе. Сначала же был Маллендорф.

…Четверо суток он отъедался и отсыпался в Маллендорфе. Ничем не интересовался и ни о чем не спрашивал, стремясь продлить как можно дольше упоительное ощущение тепла, сытости и безопасности.

Хозяин хутора — сухощавый мрачный старик — дал Карстнеру одежду, которая сразу же превратила его в типичного рабочего гамбургских верфей. Лагерное тряпье старик сжег.

— Больше вам здесь оставаться нельзя, — сказал он однажды утром, ставя перед Карстнером кастрюлю дымящегося картофеля. — Того и гляди здесь появится бауэрфюрер. Он может что-нибудь пронюхать.

— Хорошо. Я сегодня уйду… Когда стемнеет.

— Куда вы уйдете без документов!

Карстнер пожал плечами и, отправив в рот последний кусочек пареной брюквы, потянулся за картофелиной.

— Мы ждали другого и приготовили документы для него… Но пришли вы… Для вас у меня нет документов.

Карстнер опять ничего не ответил и, взяв еще одну картофелину, посыпал ее крупной сероватой солью.

— Придется переправить вас в Гамбург так… Там вам сделают документы.

— Боюсь, что на всех дорогах сейчас пикеты.

— Да, — согласился старик. — Но я думаю, что можно будет подняться по Эльбе на барже. Только вам придется не высовывать носа из трюма.

— Для меня это пустяки.

— А в случае чего, — казалось, старик просто размышляет вслух, — вы накроетесь овчиной, и вас слегка присыплют песком.

— Баржа с песком?

— С песком.

— Надеюсь, что меня не задавит.

— Нет. Вас только чуть присыплют. У ребят есть опыт…

…Карстнер сошел на берег севернее Гестахта. Оттуда до Гамбурга ходил трамвай. Поднявшись по откосу, Карстнер миновал лесопилку и вышел к трамвайному парку. Он шел вдоль побеленного бетонного забора, стараясь держаться непринужденно. Изогнутые трамвайные дуги, дойдя до пересечения проводов, трещали, и на лоснящийся булыжник мостовой осыпались синие искры. И каждый раз это заставляло Карстнера вздрагивать. Он не мог забыть, как однажды ночью бросился на проволоку хефтлинк N_14271 Лео Брунес. Послышалось противное шипение, и тоже посыпались искры. Только не голубые, а оранжевые. И запах…

Потом на всех вышках зажглись прожекторы, пулеметы взяли проволоку на прицел, и ток отключили. Отключили, чтобы снять Лео Брунеса.

Пронзительно заклекотал звонок. Карстнер вздрогнул и шарахнулся в сторону. Он чуть было не попал под трамвай. Грохочущий вагон пронесся мимо. Но звон все стоял в ушах. Точно Крамер колотил в рельс, висящий на аппельплаце.

Сумерки быстро сгущались. Зажглись фонари. Они мерцали в дрожащем воздухе, как звезды. Появилась луна. Белый забор парка стал голубым. В воздухе пахло бензином и гарью. Карстнер с наслаждением вдыхал этот специфический городской запах. На углу, возле небольшой пивной «Трильби», он увидел выползающий из парка трамвай. Сел во второй вагон и взял билет до Баденхауза. Получив сдачу с трех марок, поднял воротник и сделал вид, что дремлет.

Пока вагон тащился до Баденхауза, уже совсем стемнело. Карстнер видел в окне свое полупрозрачное отражение, сквозь которое просвечивали уходящие назад дома, улицы, каналы, мосты. Город выглядел глухим и темным.

Карстнер пересел на седьмой автобус. Свободных мест не было, и он сразу же прошел вперед, к шоферу. Прижался лбом к стеклу. Ему казалось, что чей-нибудь внимательный взгляд разгадает в нем хефтлинка. Но никому не было до него дела. Многие выглядели теперь такими же усталыми, равнодушными дистрофиками. За спиной шофера висела черная куртка из эрзац-кожи, в карман которой был засунут сверток.

«С прискорбием и гордостью сообщаем, что ваш сын… пал смертью героя за фюрера и рейх…» — автоматически прочел Карстнер изломанные строчки. Смысл их не дошел до его сознания. Он только удивился, что есть мир, где еще читают газеты и пьют кофе. Потом усмехнулся: «Желудевая бурда с сахарином и «Фелькишер беобахтер», в который заворачивают черный хлеб с лярдом».

Вошел инвалид в синих очках, с запорошенной пороховой синью щекой. Какая-то женщина уступила ему место. Протиснулся к выходу фронтовик с забинтованной головой. Задел локтем Карстнера. Извинился. Карстнер видел все с кинематографической четкостью, но не мог отрешиться от странного ощущения, что это происходит во сне или на дне моря.

— Малерштрассе! — объявил кондуктор.

Карстнер вышел. Его слегка поташнивало. Он несколько раз глубоко вздохнул и огляделся. Стекла домов были крест-накрест залеплены полосками бумаги. Над входом в бомбоубежище горела синяя лампочка. Мимо прошли два старика с повязками противовоздушной обороны. На всей улице горел один фонарь. Было тихо и безлюдно. Дойдя до перекрестка, Карстнер свернул налево и пошел по Генрих Гиммлер-штрассе, бывшей Дрейкирхенштрассе. Каждый шаг гулко отдавался в ушах. Лунные тени крыш ложились на асфальт причудливыми косыми узорами. Темные окна мансард, узкий зазубренный силуэт костела, трагическое переплетение безлистных ветвей — это напоминало черно-белый эскиз декораций. «Принцесса Мален», — подумал Карстнер и вдруг удивился. Он не мог вспомнить, откуда знает это имя… Принцесса Мален!

С громом распахнулась дверь. На асфальт упала широкая световая дорожка. Зеркальные стекла подъезда осветились рыжеватой ночной радугой. Из подъезда вышли два эсэсовских офицера. Один застегивал перчатки. Другой, засунув руки в карманы шинели, покачивался с каблуков на носки. Покачивался серебряный череп на фуражке. Офицеры были навеселе. Смеялись.

Карстнер продолжал идти им навстречу. Только шаг его сделался гораздо короче. Так идут с закрытыми глазами. Рука в кармане стала горячей и мокрой. Пальцы ожесточенно перебирали серые пфенниги военного времени. За четыре шага Карстнер сошел с тротуара, с каменным лицом прошел мимо эсэсовцев и вновь вернулся на тротуар.

Шаг его сделался еще короче. Заныло в позвоночнике. Опять болезненное ощущение нацеленной в спинной мозг авиабомбы. Впрочем, началось это раньше. Гораздо раньше…

— …Лицом к стене! — скомандовал штурмовик.

Карстнер увидел закопченный кирпич брандмауэра. Рядом стояли какие-то люди. Тоже лицом к стене. Он чувствовал их локти и плечи. Напряженные оцепенением до внутренней дрожи. Здесь только что стреляли в какого-то нацистского бонзу. Схватили первых попавшихся. Обыскали. Кого-то увели. Истошно кричала какая-то женщина. Карстнер стоял лицом к стене. Когда все кончилось и он мог уйти, ему открылся весь брандмауэр — высокий и грязный. За ним чернела глухая стена дома. Маленькие окошки фасада были забраны решетками. Почти на каждом укреплен флажок со свастикой. Это было назавтра после референдума [референдум 1933 года о присоединении Саарской области].

Свежий ветер трепал красные лоскутки, корчились черные свастики в белом круге. Их было много, и они казались живыми. Тогда Карстнер неотвратимо понял, что нацисты победили.

И еще раз он стоял лицом к стене. Не у самой стены, а почти посредине комнаты. К нему подходили сзади и били его по лицу. И нельзя было оборачиваться. Слева спрашивали, справа били. Потом отливали водой. А в лагере ощущение, что кто-то нацелился в спину, почти не оставляло его. Особенно остро он чувствовал это там, на лесной поляне под бомбами…

…Карстнер знал, что со спины он особенно беззащитен. Он споткнулся, точно увидел перед собой внезапно появившуюся стену, и побежал. Он бежал и с ужасом думал, что не надо было этого делать. Все равно они догонят.