Море – мой брат. Одинокий странник (сборник) - Страница 3

– Заткнись, Эверхарт, – пьяно вставил Джордж.

– …а зло или несправедливость означают несовершенство. Мой мир несовершенен, в нем нет совершенства и, таким образом, нет настоящего добра. И я меряю вещи в свете их несовершенства, или неправильности; на этом основании я могу сказать, что не хорошо, но отказываюсь рассуждать о том, что, предположительно, хорошо…

Полли громко зевнула; Уэсли поджег новую сигарету.

– Я не счастливый человек, – сознался Эверхарт, – но я знаю, что делаю. Я знаю, что знаю о Джоне Донне и барде с берегов Эйвона; я умею объяснить студентам, о чем там речь. Я даже рискну сказать, что полностью понимаю Шекспира, – он, как и я, сознавал несовершенство острее, чем обычно подозревается. Мы согласны по поводу Отелло, который, если бы не природная доверчивость и наивность, нашел бы в Яго безобидную и мелкую злобу термита, слабую, беспомощную и равно неуместную. А Ромео с его капризным нетерпением! А Гамлет! Несовершенство, несовершенство! Тут нет хорошего, нет оснований для добра и нет оснований для морали…

– Хватит скрипеть мне в ухо! – прервал его Джордж. – Я тебе не тупой студент.

– Ля-ля! – добавила одна девушка.

– Да! – воскликнул Эверхарт. – «Высокие упования по ничтожному поводу»! Шекспир сказал это в «Бесплотных усилиях любви» [sic][8]. Да! Вот оно! Ничтожный повод и люди со своими высокими упованиями… но, парни и девушки, не могу жаловаться: у меня хорошая должность в универе, как мы его называем, и счастливо живу с престарелым отцом и импульсивным младшим братом в удобной квартире; я ем регулярно, хорошо сплю, пью достаточно пива, читаю книги и посещаю культурные мероприятия во множестве, и я знаю кое-каких женщин…

– Да ну! – крикнул Джордж, склонив голову, дабы поспать во время монолога.

– Но это все не по делу, – рассудил Эверхарт. – Революция пролетариата – вот и все, что существует сегодня, а если не она, то нечто родственное ей – социализм, международный антифашизм. Протест всегда был с нами, но сейчас мы видим его в действии. Мир этой войны начертает свои письмена фейерверками… есть два определения послевоенного мира: хороший мир и благоразумный мир. Благоразумный мир, как мы все знаем, есть мир делового человека, но тот, конечно, хочет, чтобы благоразумный мир основывался на американских традициях, – он же деловой человек, он в деле! Вот что упускают радикалы: они забывают, что деловой человек зависит от бизнеса, как радикалы зависят от частной поддержки… разлучите их – и два класса исчезнут как класс. Деловой человек тоже хочет существовать – но, естественно, он склонен существовать за чужой счет, так что радикалы не полностью слепы. Хотел бы я знать: если радикалы не одобряют экономику либерализма, или политику невмешательства, или частное предпринимательство…

– Или что угодно! – добавил Джордж.

– Да… если так, что же радикалы одобряют? Много чего, конечно: я уважаю их постижение несправедливости, но не вижу добра, которое они воображают; идеальные государства, как в случае с молодыми и эксцентричными радикалами. Однако старые радикалы, с их тихими беседами о стране, где человек может делать свою работу и получать от этого выгоду; где он может жить в совместной безопасности вместо соревновательной истерии, – эти старые радикалы несколько проницательнее, и все же я сомневаюсь, знают ли они, что хорошо: они только знают, что плохо, как я. Их мечты прекрасны, но недостаточны, неправдоподобны и, более всего, мимо цели… Почему так? – сам себя спросил Эверхарт. – Это так, потому что прогрессивное движение не учитывает дух: это строго материалистичное движение, оно ограниченно. Это правда, мир экономического равенства и общего ликования может воспитать величие духа – возрождение культуры, Ренессанс, – но в основном это материалистическая, близорукая доктрина. Она не настолько мудра, как полагают марксисты. Я выбираю духовные движения для духа! Но, парни и достойные дамы, кто отвергнет социализм? Кто встанет и назовет социализм злом, когда в самых далеких уголках сознания каждый понимает, что социализм этически верен? Однако Добро ли это? Нет! Это, скажем так, лишь неприятие не-Добра… и пока он не докажет обратное в мясорубке времени, я не приму его пылко, я только буду ему симпатизировать. Я должен продолжать искать…

– Продолжать искать! – воскликнул Джордж, драматично взмахнув рукой.

– И в процессе я буду свободен: если же процесс откажет мне в свободе, я брошу поиски. Я буду свободен в любое время, любой ценой: дух расцветает только в свободе.

– Время не стоит на месте! – устало заметила Полли.

– Знаете что? – спросил Эверхарт.

– Знаю! – заявил Джордж.

– Социалисты будут бороться за свободу, победят и построят мир – в этой войне или в следующей – и умрут, прожив жизнь во имя неотъемлемых прав человека. А затем, когда путь уже будет вымощен, придут гуманисты, и эти гуманисты – великие ученые, мыслители, предержители знания, учителя, лидеры… во времена не-войны заложат основы будущего мира без-войны. Гуманисты будут работать и вымостят дорогу для последнего и поразительного племени людей, что придет на землю в ту эпоху, за которую мир веками истекал кровью, в эпоху всеобщей гармонии и культуры. Этому последнему, поразительному и неминуемому человеческому племени будет нечем заняться, кроме как развивать культуру, бездельничать в творческом раздумье, есть, заниматься любовью, путешествовать, общаться, спать, мечтать и мочиться в пластиковые туалеты. Короче говоря, Великие Романтики развернутся в полную силу, они будут вольны исполнить все назначение человечества, и не о чем будет сожалеть, кроме как о том, что англичанин по-прежнему предпочитает Шекспира, когда весь мир читает Эверхарта!

Джордж выглянул из-под стола, куда залез в поисках потерянного дайма:

– Почему, Билл, почему ты не говорил мне, что собираешься стать писателем?

Билл Эверхарт небрежно отмахнулся:

– После всего этого ты считаешь, из меня не получится блестящий писатель?

Джордж скривился:

– Лучше учительствуй. Я думаю, из тебя получится вонючий писатель. Более того, Эверхарт, ты безнадежный педагог, университетский зануда и назойливый одиозный пандант [sic].

– Короче, Билл, – добавила Полли с холодной улыбкой, – ты вошь.

– И к тому же трепло, – сказал Джордж. – Недовольная безделушка на полке времени, – он с заметным удовольствием шмыгнул носом, – и в каждой бочке затычка.

Полли снова захихикала, изогнула длинную белую шею, обнажив тонкую цепочку от крестика. Уэсли нежно воззрился на нее, ладонью обхватил ее загривок, развернул ее лицо к себе и поцеловал удивленные раскрытые губы. Они оказались чуткими и откровенно страстными. Полли засмеялась, ткнулась лицом в его лацкан, и ее густая темная стрижка мягкой подушкой легла под его склоненную щеку.

– Дэй, я по-прежнему думаю, что ты скотина, – упрекнул Эверхарт.

– Да божмой, кончайте уже бредить! Я устала. Пойдем! – Это сказала Ив, девушка, которая спала. Она повернулась к своей соседке, зевая: – Ты не устала, Джинджер?

Джинджер почти весь вечер хранила скучающее молчание, разве что время от времени целовалась со своим спутником, Эверхартом, а теперь утвердительно зевнула.

– Ну уж нетушки! Мы сегодня собирались ужасно напиться, – возразила Полли с плеча Уэсли. – Мы еще даже не пили!

– Ну, прихватим бутылку… Я хочу уйти, мы здесь уже давно торчим, – сказала Ив, доставая зеркальце из сумочки… – Ох ты ж, я выгляжу как черт знает что!

– Ты, парень, сегодня помалкивал, – сказала Джинджер, дразняще улыбаясь Уэсли. Она была вознаграждена тонкой изогнутой улыбкой.

– Какой очаровашка! – восхищенно воскликнула Полли.

Уэсли шутливо замахнулся, будто хотел ее ударить.

– А теперь ты куда хочешь? – спросил Джордж у Ив.

– Ой, давайте двинемся. Можно завести пластинки и потанцевать. Кроме того, мне утром надо постирать пару шелковых тряпок.