Монстры - Страница 120

Пони все никак не мог успокоиться. Бил копытами и закатывал глаза, как плохой трагик. На губах у него выступила пена. Гвен с легким раскаянием похлопала его по спине. Не стоило так выходить из себя. Это все критические дни виноваты. Теперь она сожалела и надеялась только, что Амелия в ту минуту не стояла у окна своей спальни.

Порыв ветра с грохотом закрыл дверь сарая. Шум дождя снаружи сразу стих. В сарае стало темно.

Пони перестал брыкаться. Гвен перестала оглаживать его. Все замерло, даже сердце ее больше не билось, как ей показалось.

За ее спиной из-за брикетов с сеном поднялась огромная туша. Гвен не видела гиганта, но у нее скрутило внутренности. Проклятые месячные, подумала она, медленно растирая себе живот. Обычно цикл у нее не сбивался, но в этом месяце все началось на день раньше. Нужно вернуться в дом, вымыться, переодеться.

Кровавая Башка выпрямился и посмотрел на шею Гвен Николсон, которую мог бы легко перекусить в один прием. Но он не мог заставить себя дотронуться до этой женщины — только не сегодня, когда у нее идет кровь, острый запах которой вызывал у него тошноту. Эта кровь была для него табу, он никогда не трогал женщин в такие дни.

Почувствовав влагу между ног, Гвен поторопилась из сарая. Она даже не оглянулась, когда бежала под ливнем к дому, оставив пугливого пони в темноте.

Кровавая Башка слышал удаляющиеся шаги, потом хлопнула дверь.

Он подождал, убедился, что женщина не вернется, а зачем протопал к животному и схватил его своими ручищами. Пони брыкался и орал, но в свое время Кровавая Башка справлялся и не с такими животными — те были и побольше и позубастее.

Он открыл рот. Десны наполнились кровью, когда из них показались зубы, — так кошка выпускает свои когти. У него было по два ряда зубов в каждой челюсти, по две дюжины острых как игла стержней. Они сверкнули, когда он сомкнул их на шее пони. Густая свежая кровь хлынула в глотку Короля; он жадно ее проглотил. Забытый вкус, от которого он становился сильнее и мудрее. Но это было всего лишь начало — он еще попирует, будет жрать все, что ему вздумается, и никто его не остановит, только не на этот раз. Когда он будет готов, то расшвыряет со своего трона этих жалких претендентов и сожжет их в собственных домах, раскромсает на куски их детенышей, выпустит из младенцев кишки и повесит себе на шею вместо ожерелья. Этот мир принадлежит ему. То, что они укротили дикую природу на короткое время, вовсе не означало, будто земля принадлежит им. Здесь он хозяин, и никто ему не помешает, даже их святость. Уж теперь-то он знает, что к чему. Второй раз им его не одолеть.

Он сидел, скрестив ноги, на полу сарая, окруженный серо-розовыми внутренностями пони, и планировал как мог будущую тактику. Он никогда не был великим мыслителем. Чересчур здоровый аппетит мешал здравомыслию. Он жил с ощущением вечного голода и собственной силы, руководствуясь только первобытным инстинктом завоевателя, из-за которого рано или поздно разразится настоящая бойня.

Дождь не утихал уже больше часа.

Рон Милтон начал выходить из себя: нетерпеливость, единственный изъян его характера, подарила ему язву и первоклассную работу в дизайнерской фирме. То, что Милтон брался для вас сделать, не могло быть сделано быстрее. Он был лучший, и он не терпел нерасторопности в других людях, точно так же, как не терпел ее в себе. Взять, к примеру, этот дурацкий дом. Строители пообещали, что работы будут закончены к середине июля — к тому времени и сад разобьют, и подъездную дорожку заасфальтируют, в общем, все сделают. И вот через два месяца после окончательного срока он стоит здесь и смотрит на дом, которому еще далеко до жилого. Половина окон без стекол, дверь отсутствует, в саду словно велись военные действия, а подъездная аллея — настоящее болото.

А ведь этот дом должен был стать для них крепостью, убежищем от мира, сделавшего его состоятельным язвенником, этакой тихой гаванью, подальше от городских тягот. Мэгги выращивала бы здесь розы, а дети могли бы дышать чистым воздухом. Только вот крепость до сих пор не готова. Будь оно все проклято, с такой скоростью они не въедут в дом до следующей весны. Придется провести еще одну зиму в Лондоне. От одной этой мысли у него упало сердце.

К нему присоединилась Мэгги, укрыв своим красным зонтиком.

— Где дети? — спросил он.

Она поморщилась:

— Вернулись в отель, чтобы дальше сводить с ума миссис Блаттер.

Энида Блаттер выдерживала их шалости два раза в месяц по выходным в течение всего лета. У нее были собственные дети, поэтому с Ианом и Дебби она справлялась уверенно. По всему был предел, даже ее долготерпению.

— Нам следует вернуться в город.

— Нет. Прошу тебя, останемся еще на день или два. Мы можем вернуться в воскресенье вечером. А днем я хочу, чтобы мы все отправились на службу по случаю праздника урожая.

Теперь настала очередь Рона морщиться.

— О черт.

— Это часть деревенской жизни, Ронни. Если мы намерены здесь жить, нам придется считаться с обществом.

Он захныкал как ребенок, как делал всегда в таком настроении. Она хорошо его изучила и знала, чего от него ждать, еще до того, как он произнес:

— Не хочу.

— У нас нет выбора.

— Мы можем уехать сегодня вечером.

— Ронни…

— Нам здесь нечего делать. Дети скучают, ты куксишься…

У Мэгги окаменело лицо. Она не собиралась уступать ни на дюйм. Он хорошо знал это выражение, точно так же, как она хорошо знала его привычку поскулить.

Рон разглядывал лужи на том месте, где однажды, возможно, будет расти их сад, не в силах представить тут — траву, там — розы. Все это внезапно показалось ему неосуществимым.

— Возвращайся в город, если хочешь, Ронни. Возьми с собой детей. Я останусь здесь. Приеду домой поездом в воскресенье вечером.

Вот хитрая, подумал он, позволяет ему сбежать, но так, чтобы побег потерял всю свою заманчивость. Два дня в городе самому присматривать за детьми? Нет уж, увольте.

— Ладно. Ты победила. Мы отправимся на твой дурацкий праздник урожая.

— Мученик.

— Лишь бы мне не пришлось молиться.

Амелия Николсон влетела на кухню, белая как полотно, и рухнула прямо перед матерью. Зеленый пластиковый макинтош вымазан — судя по всему, ее вырвало; на зеленых пластиковых сапожках — кровь.

Гвен ударилась в крик, принявшись звать Денни. Их малышка дрожала, бессознательно пытаясь произнести какое-то слово или слова, но они никак не шли с языка.

— Что случилось?

Денни с грохотом спускался но ступенькам.

— Ради всего святого…

Амелию снова вырвало. Кругленькая мордашка буквально посинела.

— Да что с ней такое?

— Она только что прибежала. Позвони в "скорую помощь".

Денни приложил ладонь к щеке дочери:

— У нее шок.

— Врача, Денни… — Гвен уже снимала с девочки зеленый макинтош, ослабляла ворот блузки.

Денни медленно поднялся. Через окно в потеках дождя ему был виден двор; ветер открыл дверь сарая и снова захлопнул. Кто-то там был внутри, Денни успел заметить движение.

— Ради бога — врача! — повторила Гвен.

Денни не слушал. Кто-то посмел без спросу зайти в его сарай, кто-то посягнул на его собственность, а у него с чужаками разговор был короткий и строгий.

Дверь сарая опять приоткрылась, словно дразня. Да! Прячется там в темноте, гад.

Денни подхватил винтовку возле двери, стараясь по возможности не спускать глаз со двора. За его спиной Гвен, оставив лежать Амелию на кухонном полу, уже набирала номер "скорой". Девочка начала стонать — значит, с ней все будет в порядке. Просто какой-то мерзкий ублюдок напугал ее, только и всего. На его собственной земле.

Он открыл дверь и шагнул за порог. Его обжег холодный ветер, поскольку он ничего не набросил на рубашку, но дождь к этому времени прекратился. Под ногами блестела земля, со всех свесов и портиков падали капли, и их неугомонная дробь сопровождала его, пока он пересекал двор.