Монстры - Страница 113

Внутри у кита что-то изгибалось, что-то взывало к Питерсону. Преодолевая боль и ужас от того, что челюсти могли в любой момент сомкнуться и перерезать его пополам, он вгляделся сквозь китовую шкуру… Он увидел под ней селки, ее спокойные черты, ее улыбку. Глаза ее были открыты. Она смотрела на Питерсона сквозь глаза кита-убийцы.

Внезапно выражение ее лица изменилось — линия подбородка стала жесткой, глаза сузились, — и Питерсон испугался, увидев перед собой ухмыляющегося Джексона. Но вот аскетические черты его лица растаяли, и на Питерсона на мгновение сердито глянуло упитанное лицо Эдварда Митчелла, которого тут же сменил Мюррей. Поджав губы, он с молчаливым осуждением посмотрел на Питерсона. Затем опять возникла Селка, еще раз поглотив человеческие жизни, которые вскормили и сформировали ее, равно как и остальных селки, обитавших у острова Прекрасного Голоса.

— Почему ты преследуешь меня? — казалось, говорила она.

— Потому что люблю тебя. Я думал, ты погибла. Я думал, что слова "ушла в глубину" означают, что ты умерла. Я приплыл сюда, чтобы найти твою кожу и вернуть тебя к жизни.

— Назад пути нет. Это конец моей жизни. Это серебрение. Но ты можешь навеки остаться со мной. Если уж ты пробрался в такую даль, ты, верно, этого хочешь.

Питерсон резко дернулся, изогнувшись всем телом в китовых челюстях. Теперь он не был в этом так уверен. Его сомнение, вероятно, было для Селки таким же очевидным и прозрачным, как и просвечивавшая сквозь плоть кита душа оборотня. Она была разгневана. Селка развернулась и отплыла вглубь, в великое безмолвие серебристо-седых водорослей.

Убийца нежился на фоне мерцающей массы водорослей, взбалтывая хвостом их дремучие заросли и вовлекая в неистовый водоворот их нити и побеги при помощи трепыхавшегося тела Питерсона.

Жизнь подводного мира внезапно очнулась от сна. Ветви водорослей, подобные щупальцам огромного кальмара, вытянулись, затрепетали и стремительно заключили кита вместе с Питерсоном в свои объятия. Они медленно обволакивали Селку, опутывали ее и, сливаясь с ней, становились главной формой ее существования. Из своей ловушки не участвовавший в этом превращении Питерсон с жуткой ясностью и непрошеной иронией понял то, что упустил в жизненном цикле селки… Оказывается, они не всегда выходили на сушу и избавлялись от кожи, чтобы обрести покой, обратившись в дерево, и долгие годы питаться соками земли, познавать небо и штормы надводного мира. Иногда, чтобы принять очередное обличье, они уходили в глубину и превращались в самое громадное морское животное. Возможно, в грядущих воплощениях они снова станут тюленеобразными мифическими существами. А может быть, это их окончательная форма и Питерсон уже никогда не увидит свою возлюбленную.

Селка в виде водорослевой массы медленно всплывала к поверхности.

Жесткие тугие ветви подводного мира окружили и поглотили кита. Теперь они мертвой хваткой вцепились в неподвижную селки заодно с ее содержимым — стареющим человеческим существом.

— Мне хорошо с тобой, Питерсон, — прошептала Селка из водорослей. — Я рада, что ты пришел ко мне. Я снова хочу чувствовать тебя внутри себя. Я всегда этого хотела.

Пока они поднимались из глубины к серебристой лунной дорожке, пока Питерсон кричал и отчаянно сопротивлялся, похотливые щупальца водорослей проникли сквозь тюленью шкуру и начали вгрызаться в кожу Питерсона, вытягивая его наружу, поглощая его.

К тому времени, как Джон Тротед вышел из кассового зала, он практически распрощался с надеждой и уже размышлял над тем, как долго ему придется ждать следующего поезда в Кембридж. Но, поспешно просмотрев табло, понял, что меньше чем через минуту должен вскочить в поезд, отправлявшийся в 3.30 с платформы 10а.

10а? Черт возьми, где она? Какая разница между ней и 10б? Платформы со второй по шестую были на виду, и Джон полагал, что он в состоянии вычислить, где находятся первая, седьмая и восьмая. Однако местонахождение 10а оставалось для него полнейшей тайной, — по крайней мере, этот номер не значился ни в одном из станционных указателей.

Джон закинул за плечо сумку, сунул в карман бумажник и ринулся в направлении, которое счел наиболее вероятным, пытаясь на бегу вытащить из пачки сигарету. Он был удивлен, обнаружив, что платформа 10а была не той, от которой, как он думал, отъезжают микроавтобусы; на самом деле она оказалась сразу за углом, а в дальнем ее конце пыхтел поезд. Двери его были гостеприимно распахнуты, готовые принять таких, как он.

Он вскочил в него ровно в 3.30, после стремительного броска вдоль платформы. Едва успев сделать пару затяжек, он вышвырнул за дверь недокуренную сигарету.

В вагоне было темно, свет не включался — не то из нелепой экономии, не то из-за неисправности. Приятной новостью явилось то, что людей в поезде было гораздо меньше обычного. Один из столиков полностью оккупировали мужчины, которые спали на нем, подложив под головы руки, за многими другими сидело по одному пассажиру. Это означало, что Джон мог рассчитывать на сдвоенное сиденье — Святой Грааль для путешествующих на поезде. Ему придется сесть напротив кого-то, но это можно пережить.

Его выбор пал на столик неподалеку от тех мужчин — на случай, если они вдруг все разом проснутся и поднимут крик. Забросив сумку на полку, он плюхнулся на сиденье у прохода и принялся направлять в сердце срочные умиротворяющие послания. Он не намерен был в ближайшее время, да и вообще когда-либо, устраивать подобную гонку.

Работа. Проклятая работа. Работа. Почему люди должны работать? Разве в мире и без того мало невзгод? Если бы не полная неспособность Кэролин усвоить основы компьютерной грамоты, помноженная на ее ослиное упрямство не слышать ни единого сказанного Джоном слова, даже когда она сама обращалась к нему за помощью, он мог быть на станции еще сорок минут назад. Он спокойно выпил бы латте[78] и не страдал бы от безмолвной ярости к медлительной старухе в кассовом зале, которая возилась с его кредитной карточкой.

Он мог спокойно выкурить сигарету. Может быть, даже не одну. Ехать в Кембридж недолго. Не в пример тем поездкам, где вынужденное воздержание от никотина убивает его. Но вот чего не понимают некурящие, так это того, что нет ничего хуже, чем сказать человеку, что он не имеет права курить, отчего поневоле, уже по-настоящему, захочется побаловаться сигареткой.