Моногамия. Книга 3 (СИ) - Страница 40

И этот человек безошибочно знает, какая баночка для чего предназначена на моём туалетном столике… Я недоумеваю, когда-нибудь мои глаза перестанут расширяться от бесконечного удивления и восхищения им? Ведь он уже натягивает на меня мягкие штаны из моего шкафа и футболку, как раз те, которые мне и нужно сейчас одеть, ведь у них самая мягкая и широкая резинка, и они единственные не будут ранить мой измученный живот…

Лицо Αлекса прямо перед моими ранами, он разглядывает их, определяя, насколько быстро продвигается заживление, и лишь затем смазывает специальной мазью с антисептиком, которую мне прописал доктор. Я говорю:

— Я хочу бабочку, но такую, какую ты выберешь…

Он поднимает глаза на меня:

— Не понял?

— Я хочу нарисовать на своём животе бабочку.

— Αаа, — он улыбается, потом резко делается серьёзным. — Даже не думай, это больно. Очень. С тебя хватит уже боли.

— Неправда, это не больно — так пишут в интернете.

Алекс смотрит на меня какое-то время, потом снова возвращается к смазыванию моих ран.

— Не верь рекламе. Больно даже на здоровой коже, а там где есть рубцы будет нестерпимо больно. Я не позволю тебе этого.

— Ты же сделал себе, и даже на незаживших порезах, некоторые из них всё ещё кровоточили.

Он снова поднимает глаза, на этот раз уже всерьёз нахмурившись:

— Мне действительно очень нужно было.

— Неужели настолько нужно, что стоило причинять себе такую боль?

— Да, настолько.

Молчит долго, потом добавляет:

— Очень важно было забрать тебя до того, как ты совершишь очередную глупость. И так как я не могу держать себя в руках, когда ты рядом, у меня не было выбора, кроме как закрыть их раньше времени. Вряд ли бы тебе понравилось любоваться на них…

Долгое молчание, Алекс всё это время возится с моим одеванием, наконец, всё, что нужно, на мңе надето, он снова берёт меня на руки и несёт вниз, на кухню.

— А где Эстела?

— Эстела и дети у Марии и поживут там еще недели две. Минимум.

— Почему?

— Потому что Лурдес рано или поздно обязательно прыгнет на тебя, а это недопустимо сейчас. Тебе нужен покой и отдых, ты должна набираться сил.

Алекс усаживает меня в кресло и начинает готовить, я не знаю даже что, кажется это омлет…

А мне неймётся:

— Зачем ты так жестоко изранил себя сам?

— Были причины.

— Но ведь можно было просто сделать надрезы…

— Да, можно было. Тебе омлет с ветчиной или без?

— Мне всё равно.

— Тогда с ветчиной.

Иоганн Себастьян БΑХ — симфония № 13

Я молчу. Жду, пока он закончит свои манипуляции, наконец, омлет готовится, и Αлекс временно свободен. Подходит, садится на пол и кладёт свою голову мне на колени. Теперь его очередь получить свою порцию ласки: я глажу его волосы, но не просто глажу, я разделяю их на пряди, ласкаю подушечками пальцев кожу его головы, массирую так нежно, что он закрывает глаза и улыбается. Я бы наклонилась и поцеловала его в лоб, но мне будет очень больно, поэтому я не делаю этого. Спрашиваю:

— Ты что-нибудь помнишь о своей семье?

Он резко открывает глаза, но, не поднимая головы, отвечает:

— Помню.

— Помнишь родителей?

— Лиц не помню, остальное всё помню…

— Какими они были?

Алекс молчит какое-то время, и я решаю, что он не станет говорить об этом. Наверное, я слишком рано спросила его. Но, внезапно он начинает рассказывать:

— У мамы были очень нежные руки, от них всегда пахло чем-то съедобным и вкусным, чем-то похожим на ваниль. Она любила гладить меня по голове и часто делала также как ты сейчас, именно точно также, такими же движениями и также медленно. Меня всегда это успокаивало… Ещё она мне пела, что-то на испанском, но говорили мы только на русском — отец настаивал. Отец был строже, но не слишком, он призывал меня к мужественности, он считал, что мама и сёстры делают из меня девчонку, четвёртую в свою компанию. А мне, правда, с ними было интереснее, чем с отцом. Он брал меня с собой на рыбалку, а мне было жалко рыб… И он объяснял мне, что мужчина должен быть добытчиком, и что слишком чувствительным быть нельзя — не смогу защищать свою женщину. Я понимал, что он прав, но рыб всё равно выбрасывал обратно в море, когда он не видел… А с сёстрами мы играли в театр, ставили спектакли, они придумывали мне всякие роли, но чаще всего я был маленьким принцем, а они принцессами… Εщё они читали мне книги и позволяли выбирать их… У них были очень тёплые и очень мягкие руки. Когда мы гуляли, они всегда обе держали меня за руки, не отпускали никогда. Мне приходилось вырываться, чтобы побегать, и тогда они догоняли меня, и мы смеялись… Ρодители очень часто возили нас на пляж, и мы всегда были заняты своими захватывающими играми, поэтому им ничего не оставалось, кроме как заниматься друг другом, и они часто целовались, обнимались. Мы так привыкли к этому, что я долго не мог понять, поему другие родители ведут себя так странно, не смотрят друг на друга и молчат. Не мог понять, почему отец Марии не живёт с ними. В тот день, когда это случилось, мы тоже ехали на пляж, и мама с отцом обсуждали имя … Имя это было Анабель, потому что они ждали еще ребёнка, и это должна была быть девочка. Я помңю живот матери, он был ещё небольшой, но я говорил ей, что она слишком много ест конфет, и от этого становится толстой. Я не знаю, что произошло, я помню только, как мать больно толкнула меня в окно, я упал, ударился сильно головой, у меня жутко болела нога, но я видел, как машина с ними летела с обрыва, кувыркаясь, потом, как горела, и я знал, что все они там…

Боже, зачем я спросила его, зачем? Глаза его наполнились слезами. Он повернул голову, уткнувшись носом в мои колени, и снова стал говорить:

— Потом серьёзные дяди и тёти задавали мне вопросы, много вопросов, странных вопросов, настолько странных, что я не знал, как ңа них отвечать, а ведь меня учили, что оставлять вопрос без ответа некрасиво… Они спрашивали: кричал ли отец на маму, кричала ли она на него, не дрались ли они, не говорили ли друг другу обидных слов. Спрашивали одни, потом другие, за ними третьи, и я … я перестал отвечать. Я понял, что если не отвечать — спрашивать больше никто не будет. И тогда они сразу же сообразили для меня какой-то страшный диагноз, а я продолжал молчать, молчать, чтобы меня ни о чём не спрашивали. Мать Марии, моя тётя, сестра отца, җенщина, которая должна была заменить мне мать, ни разу не погладила меня по голове. Но зато, она часто возила меня к докторам, и просила их дать мне каких-нибудь таблеток, которые заставили бы меня говорить. Я прятал эти таблетки за щёку, а потом выплёвывал их. Скоро она стала водить меня к психологу, и этот психолог много-много раз повторял мне одну и ту же чушь. Он говорил: «Твоих мамы и отца здесь больше нет. Сестёр тоже здесь нет. Они живут теперь на небе, и им хорошо там. Но здесь их больше никогда не будет, они больше не вернутся, не жди их.» Α я думал, зачем она всё это говорит мне? Я видел сам, как они сгорели, они не на небе, они в той машине мёртвые, зачем она врёт мне? Α она снова опять всё тоже самое и по кругу. И там, в том кабинете, я научился не только молчать, но и не слушать. Я не слышал её. Я просто погружался в свой мир, и в том мире все они были живы, и мы с сёстрами снова строили замки из песка, я бегал за водой с пластмассовым ведёрком и строил водяной ров, чтобы защитить своих близких от врагов. А мама с отцом целовались … И мне понравилось жить в своём мире, это было гораздо приятнее, чем в реальности. Но я менялся, а в моём мире всё было по-прежнему, и тогда только я стал чувствовать, что он не настоящий, что это всё обман… И мне пришлось вернуться к живым людям. Это случилось, когда мне было примерно семь лет. Мария была очень одинока. Наверное, даже более одинока, чем я, ведь у меня был мой мир, а у неё нет. И она разговаривала со мной постоянно, хотя я ей никогда не отвечал. Она приходила из школы и рассказывала, какие девчонки глупые, как обидели её, рассказывала, кто из мальчишек ей нравится. Я всё слушал, но не отвечал. Однажды она рассказала, как несправедливо с ней поступил мальчик, который ей нравился. Она рыдала, я не смог это стерпеть, подошёл к ней, погладил её по голове и сказал ей, что он просто дурак. У неё были ошалевшие глаза, в тот момент, думаю, она напрочь забыла своего обидчика. Так у меня появился близкий человек. Одним единственным он и остался на долгие годы. На долгие, пока я не встретил тебя…