Моногамия. Книга 3 (СИ) - Страница 22

Он сжимает ладонями моё лицо, его лоб упирается в мой, глаза закрыты, лицо искажено болью, он стонет:

— Прости меня, прости, я ненавижу себя сам за то, что сделал с тобой. Я не знал, клянусь, я не знал, насколько всё плохо, я понял слишком поздно… Умоляю, прости меня…

Я не слышу его, кажется, я покрылась льдом. Нет, я не хочу этого, я хочу, чтобы всё было хорошо, я хочу любить его, хочу, чтобы он любил меня, но … я в западне и не знаю, как выбраться! Алекс, ты всегда находишь выход, ты такой сильный, такой умный, помоги же мне!

И он пытается, он понял, что подарки — словно плевки в пожар, он лихорадочно ищет дорогу к моему сердцу, какую-нибудь спрятанную, дикую тропу, но пока безуспешно… Он не отходит от меня ни на шаг, не выпускает мою руку из своей, он показал мне самое необыкновенное, самое красивое и захватывающее, что знал сам в Европе. Такой красоты как здесь, на этом средиземноморском побережье нет больше нигде, но меня она не трогает, не поражает, не удивляет, мне кажется я … мёртвая внутри. О, ужас! Я умерла. Умерла, тогда, когда он сознался во всём. Господи, лучше б он молчал, зачем мңе это чёртово знание, зачем мне его окаянная честность, к чёрту всё!

Αлекс ломал меня так упорно и так долго, пока не сломал совсем. Если бы воврėмя не понял, что сделал, сломал бы навечно. Но спохватился вовремя, успел остановить.

Взгляд его затравлен, подавлен, убит. Он не знает, что делать, как исправить то, что потеряно безвозвратно. Храм, великий Собор, построенный им же в моей душей медленно, но уверенно рушится. А ведь строился он не за один день, не было моё чувство к нему любовью с первого взгляда. Не было оно любовью ни со второго, ни с третьего: он убеждал меня долго и медленно своими поступками, своим ухаживанием, своей нежностью, что мне стоит рискнуть и полюбить его. И я любила, как могла, как умела. Любила, но в любой момент могла легко отпустить и забыть. Но тогда, когда стала его женой — пропала совсем, ведь ни одному сердцу не устоять перед соблазном быть горячо и нежно любимым, щедро избалованным и нежностью, и вниманием, и заботой. Моя жизнь была невероятной, пока мы были в браке. Не сразу, но постепенно Алекс пришёл в себя после своей болезни и душевных ран, он вернулся и стал дарить мне то, что обязан был, к чему был предназначен, как считал он сам — свою бесконечную, горячую, страстную любовь. Родив ему ребёнка, я взошла в его глазах на пьедестал, и на самом деле, его отношение ко мне было таким, что я чувствовала себя Богиней. Я не слышала от него ни одного недоброго слова, ни одного упрёка, не видела ни одного обидного жеста или поступка, он носил меня на руқах в прямом и переносном смысле. Я жила не в раю, а в куда лучшем месте — в своей собственной мечте.

Yann Tiersen-Mother's Journey (long version)

А потом он забрал всё это одним рывком, забрал по ошибке, толкнув меня на необдуманное, продиктованное отчаянием, обидой, задетым самолюбием. Затем начался ад. Алекс не отпускал меня, нарочно держал рядом, заставляя наблюдать за тем, как дарит всё то, что успел показать мне, другой женщине, убеждая своими действиями и поступками, что я ничто для него, просто след от былого чувства. Он играл так талантливо в своей мстительной пьесе, что я не заметила фальши, не заподозрила, что всё это чёртов блеф, и сам он мучается без меня ровно также, как и я без него.

Алекс, человек с действительно самым большим сердцем из всех людей, кого я когда-либо знала, дошёл в своей жестокости по отношению ко мне до предела… Α ведь я любила его всем сердцем, всей душой, я готова была сделать всё для него, горы свернуть, чтобы сохранить его жизнь, унизиться, чтобы не лишиться его близости, растоптать свою гордость, чтобы иметь возможность любить его. Я, для которой гордость — самая главная ценность, жизненный стержень, забыла о ней, измученная болью и тоской да такой степени, что важное стало не важным, а жизнь — самый ценный дар, бессмысленной. Он уничтожил меня.

Теперь просил вернуться, но у меня не было больше сил, чувств, эмоций. В моём сердце нет ненависти к нему, нет злости, нет обиды. Я неспособна на такие чувства к нему, но и любви и привязанности в нём больше тоже нет. Нет больше влечения.

Он целует меня, касается нежно губами моей кожи, его руки ласкают меня, но я ничего не чувствую, теперь я действительно стала настоящим айсбергом, ледяной глыбой, без чувств, без эмоций, без будущего, без желаний, без стремлений …

Αлекс держится прямо, уверенно, ровно, словно хочет кричать всем вокруг, что несгибаем, но в глазах его отчаяние и тоска, душа его мечется, запертая в красивом теле, кричит надрывно, просит вернуть всё то, что было ей так дорого, что дарило ей крылья, заставляло трепетать и нежиться в лучах самого прекрасного чувства на свете…

Сломленный отчаянием, подавленный голос просит меня:

— Не пей больше, прошу тебя… Я не стою этого…

Я молчу долго, он тоже. Потом шёпотом, задыхаясь от собственных мук и с усилием сдерживаемых слёз, Алекс шепчет своими горячими воспалёнными губами:

— Прости меня, прости…

Но я не могу, я хотела бы, но не могу… Вслух не говорю этого, вижу как больно ему, больно от осознания своей грандиозной ошибки, ведь он убил сам то, что так долго создавал, чем так страстно дорожил.

Он подавлен до такой степени, что не может говорить со мной голосом, а только шепчет, словно боится спугнуть то, что ещё осталось, если это конечно так:

— Я понял уже, что отвратителен тебе, и я не прикоснусь, обещаю… Я не трону тебя… Я… я буду ждать столько, сколько потребуется… Только не уничтожай себя, только живи…

Ноги больше не держат его, стержень лопнул, самообладание дало слабину, или же ему уже наплевать на достоинство и уверенность, на тот волевой облик, которым он так дорожил. Сползает вниз, лицо его спрятано в моих бёдрах, а сам он оказывается на коленях и сдавленно умоляет:

— Я всё исправлю, только не гони меня, не отталкивай, я не могу без тебя … я задыхаюсь, я не живу, если тебя нет рядом… Я знаю, что сотворил… я сделаю всё, чтобы исправить это, я отдам всё, что у меня есть, я придумаю что-нибудь, только дай мне время и не уходи… Я прошу тебя, позволь мне хотя бы надеяться …

Я негодую, поднимаю его:

— Вставай и не смей никогда падать на колени! Слышишь? Ты нужен мне сильным …

Он встаёт и прижимает изо всех сил к себе, но этот жест не может приблизить мою душу к его душе.

— Ты обещал не обижать…

Эта моя фраза добивает его окончательно: он отворачивает лицо в сторону, но рук, обнимающих меня, разорвать не может, слишком больно это для него. Я поднимаю глаза и вижу только чёрные пряди, но в отражении стекла, ставшего в этот ночной час зеркалом, по его нежным щекам, так задорно игравших когда-то ямочками улыбок, ползут огромные капли, скорее даже льются, быстро скатываясь к подбородку и капая на футболку. Он не плачет, он рыдает, но беззвучно, так, чтобы я ничего не услышала, не увидела, не поняла, ведь я попросила его быть сильным, но главное, я и сама не заметила, как сказала ему, что он нужен мне… Раз я так сказала, значит, действительно нужен.

Mы продолжаем путешествовать вместе. Алекс молчит, он не говорит ничего, только смотрит, смотрит глазами, полными отчаяния и безнадёҗности … Он теряет меня, а я … Я падаю всё дальше и дальше в пропасть, и он впервые ничего не может подėлать с этим. Мы оба понимаем, что отдаляемся на большой скорости. Физически мы близко, в одной постели, но, несмотря на объятия, так далеки друг от друга. И я не хочу его, совсем. Я не вижу больше его красоты, меня не влечёт к нему абсолютно. Ловлю мысль: а может это к лучшему, может вот он, конец? Его тёмные глаза распахнуты широко, испуганно глядят в мои, пытаются нащупать ответы, найти ключи к моему беспамятству, но всё бесполезно.

Наш отпуск заканчивается на два месяца раньше запланированного, мы на краю пропасти, но оба знаем, что никто и никуда не уйдёт, слишком страшно обоим. Вот, что теперь объединяет ңас — страх. Он боится меня, моего ухода, а я боюсь его. Mы тихо ступаем по жизни, каждый шаг с оглядкой, не дай Бог оступиться, ведь всё ж рухнет тут же…