Монгольское нашествие на Русь 1223–1253 гг. - Страница 73
Армию Куремсы францисканец оценил в шесть тысяч воинов. Именно этот хан дал посланцам охрану вплоть до ставки Бату, причем, когда те возвращались летом 1247 г., провожатые не покидали их вплоть до «Киева на Руси». Кроме того, на обратном пути Плано Карпини застал у Куремсы Нонгрета, «киевского сотника», с которым потом некоторое время ехал вместе[422]. Монголы чувствовали себя в Поднепровье хозяевами, а русский протекторат такого эфемерного властителя, как Северо-Восточный Ярослав, удаленный на тысячи километров, как и Бату, не играл никакой роли в жизни региона.
Монгольские всадники. Иранская миниатюра.
Плано Карпини писал, что, «когда мы были в Руси, был туда прислан один наместник-сарацин от Гуюк-хана, как говорили, и от Батыя; и этот наместник, как нам потом рассказывали, у каждого человека, имевшего троих сыновей, забирал одного, уводил с собою всех мужчин, у которых не было жен, и с женщинами, не имевшими законных мужей, он поступал точно так же»: «Остальных же по своему обычаю они пересчитали, постановив, чтобы все от мала до велика, даже дети одного дня от роду, богатые и бедные, выплачивали… подать»[423]. Речь, скорее всего, идет о событиях 1247 г., когда Гуюк уже стал великим ханом, а «Русь» для итальянцев, надо полагать, совпадала с окрестностями Киева и Переяславля. Таким образом, в это время там уже была введена прямая податная система Монгольской империи. Примерно в те годы подобная система была введена и на северо-востоке Руси во владениях Ярослава Всеволодовича. В «Юань ши» в период с 29 декабря 1247 г. по 27 января 1248 г. отмечено, что происходило «внесение податных дворов в реестр». Вероятно, это касалось Китая. А про начало 1253 г. указано, что «битекчи Берке внес в реестр количество дворов и населения русских». В данном случае Берке – это не брат Батыя, а монгольский служащий, битекчи (букв. «писарь»). В источнике нет указания на регион, в котором производилась перепись, но, судя по всему, события должны относиться к северо-востоку[424].
О Киеве и южнорусских землях, включая Чернигов и Переяславль, источники вообще практически не содержат известий, относящихся ко второй половине XIII в. На них опустилась «киммерийская тьма». Нет определенности не только в том, кто там тогда был князем или владетелем, но даже кто там жил и жил ли вообще. Историки XIX в. писали о полном запустении Киева, а также об уходе населения из тех земель. Последние археологические исследования не подтверждают таких выводов. Но в плане объема информации дают не много. Существуют только мнения и домыслы. В частности, номинальным сюзереном Киева в конце XIII в. М. С. Грушевский считал владимиро-суздальского князя[425]. Поздняя Густынская летопись даже совершила примечательную описку, обозначив под 1305 г., что «паки начат в Киеве княжити Иоан Данилович Калита»[426]. Как бы то ни было, но очевидно, что в 1240-е гг. владетелем Поднепровья был Ярослав, а затем его дети.
Даниил Галицкий в начале ноября 1245 г., направляясь к Батыю, задержался для молитвы в Выдубицком Михайловском монастыре. Его провожали, как на смерть. Были сомнения, что монголы даруют ему жизнь после разгрома зависимых от них болоховских князей, а также длительного уклонения от поездки и изъявлений личной покорности. По мере продвижения в сторону ставки Батыя опасения галицкого посольства возрастали: «Изииде из манастыря в лодьи, видя беду страшьну и грозну, и прииде Переяславлю, и стретоша Татарове, оттуда же еха къ Куремесе, и виде яко несть в них добра…»[427]
Особенно оскорбляли князя наблюдения за языческими обрядами, в которых волей-неволей приходилось участвовать. В Батыевом лагере на Волге к Даниилу специально заходил «человек князя Ярослава» с явно тюркским именем («Сънъгуруви»), который убеждал его в необходимости исполнения всех шаманских процедур, в частности поклонения кусту: «…брат твои Ярослав кланялся кусту и тобе кланятися».
После многочисленных приготовлений князь был принят Батыем. Летописец достаточно подробно передает их разговор – вероятно, со слов самого Даниила: «Данило, почему раньше не приходил, а теперь пришел? Но и то хорошо. Пьешь ли черное молоко, наше питье кобылье, кумыс?» («Данило, чему еси давно не пришелъ, а ныне оже еси пришелъ, а то добро же, пьеши ли черное молоко, наше питье кобылии, кумузъ»), – встретил его хан легким упреком, что, в целом, должно было выдавать расположение.
Даниил отвечал тем же: «Раньше не пил, но теперь ты велишь, поэтому пью» («Доселе есмь не пил, ныне же ты велишь, пью»).
В ответ князь удостоился высокой похвалы: «Ты уже наш, монгол! Пей же наше питье!» («Ты уже нашь же Тотарин, пии наше питье»)[428].
Даниил испил кумыса и поклонился «по обычаю их», после чего направился на прием к ханше. Батый избрал в качестве формы общения с Даниилом предельную любезность. Все должно было склонять князя к сотрудничеству. Он должен был чувствовать себя в родной семье: «…ты теперь свой, наш, один из владетелей в рамках великой мировой монгольской империи! Ты велик, как и я, как мы!»
«О злее зла честь Татарьская!» – восклицал по этому поводу летописец. Позор и срам для русского князя, отец которого (Роман Мстиславич) «бе цесарь в Рускои земле, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны все»[429]. Пробыв у Батыя 25 дней, с тяжелым чувством возвращался домой Даниил. Хотя «отпущенъ бысть и поручена бысть земля его ему, иже бяху с нимь», но осадок от визита остался тяжелый. Более такого путешествия князь не повторит.
Все последующие годы жизни Даниил проведет либо в борьбе с монгольскими военачальниками, либо в подготовке к ней. Он теперь однозначно понимал даннические отношения и личную зависимость как меры временные. С одной стороны, его близость с Батыем способствовала росту авторитета в Западной Европе. Он мог не беспокоиться о южном пограничье и полностью сконцентрироваться на западных делах. После смерти в 1247 г. Конрада Мазовецкого, а вскоре его старшего сына Болеслава Романовичи активно включились в польские усобицы, поддерживая одного из сыновей Конрада, Земовита, в ущерб другому сыну – куявскому князю Казимиру. В промежутках совершали крупные карательные налеты на ятвягов. Тогда же (примерно в 1248–1249 гг.) участвовали во внутреннем конфликте в Литве, поддержав племянников Миндовга жемайтских князей Товтивилла, Едивида и Выкинта. А в 1248 г. Даниил даже ввязался в войну за австрийское наследство, стремясь утвердить герцогство за своим сыном Романом. В ходе войны галицко-волынские полки доходили вплоть до города Опавы (в 1253 г.), а отдельные отряды действовали в Австрии (до конца 1253 г.)[430]. На такую активную внешнюю политику, граничащую с авантюризмом, можно было решиться, только будучи совершенно уверенным в собственных силах и полной безопасности со стороны монголов.
С другой стороны, в эти годы не затухала внутренняя борьба в самой Евразийской империи. Избранный летом 1246 г. великий хан Гуюк находился у власти не более двух лет. Последовало новое междуцарствие, во время которого Бату сам пошел в наступление. В эти годы сложилось противостояние двух группировок чингизидов: дома Джучи и Толуя, с одной стороны, и дома Чагатая и Угэдэя – с другой. В 1250 г. Бату созвал свой курултай. На нем ханом был избран старший сын Толуя Менгу (1251–1259). Бату заставил других родственников признать эти выборы, а сам вплоть до своей смерти в 1255 г. считался фактическим соправителем. Рашид ад-Дин писал об этом так: «Он [Бату] сам возвел Менгу-каана на каанство и заставил всех своих братьев, родственников и эмиров подчиниться и покориться ему. Он послал вместе с ним своего брата Берке и своего сына Сартака, который был наследником престола, с тремя туменами войска, дабы они в местности Онон и Келурен, которая была коренным юртом Чингисхана, посадили его на престол каанства и трон миродержавия и исправили и загладили бы козни детей Угэдэй-каана, замысливших вероломство»[431].