Монах - Страница 46
Пока все это происходило, Антония продолжала горевать из-за смерти матери. Каждое утро, проснувшись, она прежде всего бежала в комнату Эльвиры. Наутро после рокового визита Амбросио она проснулась позже, чем обычно, о чем ее известил монастырский колокол, звонивший в этот момент. Она быстро встала с постели, что-то накинула на себя и уже собиралась спросить у матери, как та провела ночь, когда ее нога запнулась обо что-то, лежащее на полу. Она опустила глаза, и каким же был ее ужас, когда она увидела мертвенно-бледное лицо Эльвиры! Она пронзительно вскрикнула и бросилась на пол, она прижала к себе безжизненное тело матери, и ее пронзил холод смерти, с жестом отвращения, которого не смогла сдержать, она в ужасе вскочила. Флора, прибежав на ее голос, присоединилась к воплям, и их крики и рыдания разбудили хозяйку, госпожу Гиацинту; послали за врачом, которому оставалось только констатировать смерть Эльвиры, но ему пришлось срочно заняться Антонией, которой помощь врача была крайне необходима.
Поскольку Эльвира страдала от сильных конвульсий, можно было предположить, что у нее случился неожиданный приступ и что она умерла, пытаясь добраться до комнаты дочери в надежде на помощь. Ее смерть расценили как вещь совершенно естественную, и скоро о ней забыли все, кроме дочери, для которой потеря Эльвиры была непоправимой катастрофой и, сверх всего, оставляла ее в самой крайней нужде.
Госпожа Гиацинта, которая дрожала от страха при мысли о ночи в одном доме с покойницей, взяла на себя расходы по погребению, и, хотя она и не знала точно положения Антонии и имела очень слабую надежду возместить свои расходы, она распорядилась, чтобы церемония была приличной, и сделала что могла, чтобы в меру своих сил помочь несчастной девушке. Действительно, ее положение не могло не быть крайне затруднительным. Одна в городе роскоши и распутства, она очутилась вдруг без средств к существованию, без друзей, к которым могла бы обратиться. Ее тетка Леонелла была далеко, и Антония не знала ее адреса. Кроме того, у нее не было никаких известий от маркиза де Лас Систернас, а что касается Лоренцо, то у нее были все основания полагать, что он ее совершенно забыл. В такой ситуации, не зная, на что решиться, она снова подумала об Амбросио. Какими бы ясными по отношению к нему ни были предупреждения матери, она не могла решиться изменить свое хорошее мнение о нем. Она отказывалась верить в то, что он и вправду хотел ее погубить, и смотрела на его слабости взглядом снисходительным и сочувствующим. Вместе с тем приказания Эльвиры были определенны, а Антония слишком чтила ее память, чтобы взять на себя смелость ослушаться. Она решилась тогда написать маркизу де Лас Систернас и поручила Флоре отнести письмо; но ее несчастливая судьба преследовала ее до конца, и надо сказать, что в очередной раз мрачные предсказания цыганки оправдались. Днем раньше Антонию приняли бы у маркиза как племянницу и сделали бы ее хозяйкой дома; а в этот день Флоре сказали только, что дни маркиза сочтены и совершенно невозможно кому бы то ни было к нему попасть. И она вернулась к своей хозяйке с этим ответом, который, уж конечно, никак не мог облегчить то трудное положение, в котором оказалась Антония.
Тут пришло письмо на имя Эльвиры. Антония узнала руку своей тетки. Та во всех подробностях рассказывала о своих приключениях в Кордове. Она без труда вступила в права на свое наследство, но возвращалась в Мадрид уже в другом качестве: ее сердце — увы! — ей более не принадлежит. В обмен на него она получила сердце любезного аптекаря, которого она будет иметь честь представить в следующую среду лично. Хотя известие об этом браке Антонии совсем не понравилось, она была очень рада близкому возвращению тетки и счастлива, что скоро будет под покровительством родного человека. Поэтому она с большим нетерпением стала ждать вечера среды.
Наконец он наступил. Улица была странно тихой. Когда какие-то музыканты со своими гитарами появились там, разразившаяся вскоре гроза их прогнала. Антония принялась за свое обычное занятие — вышивание, но иголки, словно обретшие свою особую жизнь, убегали из ее пальцев или ломались с сухим треском, будто стеклянные. Внезапно ветер, резко распахнув окно, вихрем ворвался в комнату, опрокинул подсвечник и задул огонь.
Антония стала терять мужество. Да и Леонелла не приезжала. Было уже больше одиннадцати часов, и, кроме долетевшего в какой-то миг топота летевшей во весь опор упряжки, не слышно было ни одного экипажа. Антония ощупью нашла свечу и снова ее зажгла. Комната показалась ей совершенно изменившейся; у пола плавала белесая дымка, такая легкая, что ей подумалось, не кажется ли ей это; она протерла глаза. Всюду падали тени от мебели, но светлая дымка исчезла. Тогда она огляделась вокруг, и ее взгляд упал на дверь в комнату матери. Не зная, как убить время до приезда Леонеллы, она решила пойти туда взять книгу. Взяв свечу, она толкнула дверь, прошла через каморку и вошла в соседнее помещение.
От заброшенного вида комнаты сердце Антонии сжалось. Постель Эльвиры осталась неубранной, ее разбросанная одежда валялась всюду на стульях, мебель была покрыта толстым слоем пыли. На окне, лишенные ухода, засыхали любимые цветы Эльвиры.
Антония поставила подсвечник на стол. Большое кресло, где она еще продолжала видеть тень Эльвиры, раскрыло ей объятья: она упала в него и заплакала. Так прошло много времени. Стыдясь своей слабости, она наконец встала и принялась искать то, за чем пришла в это печальное место. Подойдя к книжному шкафу, она взяла книгу, которая так радовала ее в детстве, обожающем все чудесное. Потом, забившись в кресло, она сняла нагар со свечи и полностью погрузилась в чтение. Погода на улице была ужасной, каждую минуту от раскатов грома дребезжали стекла, а молния одним махом изгоняла тени из комнаты. В перерывах между ударами грома воцарялась абсолютная тишина, и звук дождя, падающего на мостовую, делал уединение комнаты еще более ощутимым.
Свеча уже догорела почти до розетки подсвечника и, казалось, вот-вот испустит дух; ее агония наполняла комнату тревожным мерцанием, напоминающим дальний зов. И мрачные перипетии истории, которую Антония держала в руках, уж конечно, не могли прогнать страх, который ее душил. Ее сердце билось очень быстро, и испуганные глаза перебегали с предмета на предмет, на которые падали отсветы огня. Ей захотелось встать, но ноги у нее дрожали так сильно, что она не могла сделать ни шагу. Она простояла так несколько минут без движения, затем страх стал ослабевать; она успокоилась и даже попыталась шагнуть, чтобы выйти из комнаты. Внезапно ей показалось, что она услыхала совсем рядом с собой что-то похожее на вздох. Это привело ее в безумный ужас. Она уже протянула руку к лампе, но этот странный звук лишил ее сил, и она, дрожа, отдернула руку и облокотилась на спинку кресла. Все чувства ее были настороже, она принялась вглядываться во тьму.
«Боже мой, — сказала она себе, — что это было? Что бы это могло означать? Не ошиблась ли я?»
Но вновь голос, который, казалось, шел от двери, прервал ее размышления. Она снова увидела белесую дымку и почувствовала, что у нее кровь закипела в жилах. Кто-то, как ей казалось, разговаривал в соседней комнате. Она взглянула на дверь, задвижка была на месте, и это ее успокоило.
Но вскоре задвижка зашевелилась сама по себе, дверь приоткрылась и закрылась снова. Ужас Антонии достиг предела, он придал ей новые силы, она сорвалась с места и подбежала к двери каморки, откуда ей было легко добраться до Флоры и госпожи Гиацинты. Но она не дошла и до середины комнаты, как скоба поднялась во второй раз. Машинально она оглянулась и через плечо увидела, как дверь постепенно поворачивается на петлях и на пороге вырисовывается фигура женщины, высокой, худой, завернутой в белый саван, окутывающий ее с головы до ног. В этот момент ужас Антонии перешел все границы: видение медленными шагами подошло к столу и погасило пламя умирающей свечи. Над столом стрелки стенных часов показывали три часа ночи. Женщина остановилась, подняла правую руку и, указывая на время, устремила взгляд на Антонию, которая, застыв от ужаса, была не в состоянии пошевельнуться. Призрак постоял так какое-то время, потом часы пробили, и, как только гул ударов затих, он сделал шаг к Антонии. И тогда прозвучал голос, чрезвычайно невыразительный: