Молох морали - Страница 41

— Любите кошек? — вежливо поинтересовался Дибич.

— Да, они заставляют вспоминать юность, Сорбонну, годы учёбы, — Нальянов улыбнулся, и Дибич с удивлением отметил эту улыбку — открытую и радостную, — у моей хозяйки мадам Лану было три кота, и когда в мартовские дни Tout le quartier dormait dans la fenêtre ouverte ne pouvait pas entendre tous les sons autres que les chats enragés meow…[12]

Тут лакей доложил о приходе Вельчевского. Юлиан велел просить и приказал подать фрукты и закуски.

Появившийся на пороге полицейский был бледен, он явно не спал ночь. Нальянов раскланялся с ним, и тут Вениамин Осипович проронил, что хотел бы остаться наедине с Юлианом Витольдовичем. Дибич торопливо поднялся, Нальянов же остановил его, бросив ироничный взгляд на Вельчевского и Дибича.

— Мне бы не хотелось, чтобы господин Дибич покидал нас, — в голосе его промелькнули насмешливые нотки. — Это необходимо, Вениамин Осипович?

— Дело в том, что в дневнике покойной, Юлиан Витольдович, весьма много говорится о вас.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — кивнул Нальянов. Он обошёл рояль, оперся на тёмный корпус, и упёрся взглядом в Вельчевского, — тем не менее, скрытность в таком вопросе глупей откровенности. Я полагаю, что из дневника Анастасии Шевандиной вы извлекли следующее: мы встретились с ней музыкальном вечере у Давыдовых, хозяин попросил проводить её, на следующий день она оказалась в моём приходском храме, хотя раньше там никогда не бывала. Сказала, что хочет кое-что рассказать и вечером навестила меня. — Нальянов скучал. — Ну… вы понимаете, что я услышал. Я сказал, что едва ли способен полюбить её. Она была уверена в обратном. Ну, что ж… Неделю спустя я уехал в Страсбург. На этом все и кончилось. При этом, — апеллирую к вашему здравомыслию. Можно представить тьму случаев, чтобы отвергнутая женщина в гневе убила бы ветреного любовника, но зачем ветреному любовнику смерть ненужной ему женщины?

Вельчевский молчал. Из дневника он подлинно узнал, что Анастасия отдалась Нальянову, но экстатические строки любви быстро сменились ненавистью. Итак, Нальянов сразу признал связь. Что с того? Только у этих двоих — Нальянова и Дибича — было алиби, вдобавок подтверждённое со стороны: их обоих видела с другого берега почтенная супружеская чета. Вельчевский осторожно спросил, пытаясь прояснить то, чего не понял из дневника.

— Анастасия Шевандина не нравилась вам?

— Ничуть.

Дибич скорчился в кресле и молчал. Вельчевский поднял глаза на Нальянова.

— То есть, я правильно понял? Вы не любили девушку, но воспользовались её склонностью к вам…

— Вениамин Осипович! — Нальянов повысил голос на пол октавы, но словно рассёк воздух кнутом. Он снова обошёл рояль, сел в кресло, наклонил голову вперёд и исподлобья посмотрел на полицейского. — Я часто бываю саркастичным, и умею так похвалить человека, что он надолго обидится, но вас так хвалить не хочется. Вы — умный человек, просто пока не научились слушать. Я ни разу не назвал погибшую девицей.

Вельчевский чуть покраснел и выпрямился в кресле.

— То есть… вы хотите сказать… — Вельчевский растерялся.

Нальянов не затруднился.

— Она была лжива, распутна и лицемерна. Страстна и темпераментна. Весьма горделива, обидчива и ранима. В ней было что-то кошачье… Elle tenait aussi de la chatte par une torpeur apparente, un demi-sommeil, les yeux ouverts, aux aguets, toujours dИfiante, avec de brusques dИtentes nerveuses, une cruautИ cachИe, — и тут, заметив, что его не до конца поняли, быстро перевёл, — она своими повадками напоминала кошку: внешне бесстрастная, словно дремавшая с открытыми глазами, недоверчиво настороженная, с внезапными, порой жестокими вспышками нервной энергии. При этом хочу быть правильно понятым: я помню старую истину о покойниках, — пояснил Нальянов, — если же говорю правду, причиной тому именно — нераскрытое убийство. Я назвал эту особу распутной, и тем сказал всё.

Вельчевский и Дибич молчали. У них было много вопросов, но Дибич благоразумно отложил свои на потом.

— Значит, она была… по вашим словам, нечестной и её словам нельзя доверять? — на лице полицейского промелькнуло странное разочарование.

— Почему? — изумился Нальянов, — не смешивайте понятия. Она была совращена кем-то ещё в отрочестве, но это не делает ложными все её суждения. Сделайте поправку на оценочные мнения блудной девки, которая никогда и ни в ком не признавала наличия высоких помыслов, но наблюдения её могут быть и верны. Если в дневнике она говорит, скажем, о том, что имела место связь, допустим, Аристарха Деветилевича с одной из её подруг или сестёр — этому вполне можно доверять, — Нальянов цинично усмехнулся.

— Вы… вы… — Вельчевский сглотнул и умолк. Потом продолжил. — А не могли её убить именно потому, что она была излишне наблюдательна? Тут, — Вельчевский повертел в руках тетрадь, — много грязи обо всех, вы правы.

Нальянов вздохнул и чуть потемнел с лица.

— Да, это может быть причиной. — Он странно поёжился, точно замёрз, потом резко обронил, — но может и не быть, помните это.

— Я могу рассчитывать на вашу помощь? Я, вы знаете, не имею больного самолюбия.

Нальянов кивнул.

— Знаю. Я давно не занимаюсь уголовными делами, но…чем могу… К тому же завтра приедет Валериан, если возникнут затруднения, уж он-то непременно поможет вам разобраться.

Вельчевский поблагодарил Нальянова и торопливо откланялся.

— Я правильно сделал, не позволив вам уйти, дорогой Андрэ? — слова Нальянова точно пробудили Дибича от сонной летаргии.

Дибич медленно приходил в себя. Он, как ему показалось, начал что-то понимать. Если Нальянов был любовником Анастасии Шевандиной, от неё он мог подлинно узнать немало сведений о компании. Но сейчас Андрея Даниловича интересовали три вещи: что Нальянов знал о Климентьевой, была ли его связь с Елецкой — столь же пустой, как и связь с Шевандиной, и почему Нальянов откровенно радовался смерти Анастасии? При этом второй вопрос особо значимым не был.

— Если я правильно понял, вы оставили меня для того, чтобы я задался некими вопросами. Я и спрашиваю. Что вам известно о Климентьевой такого, что вы отговаривали меня от встреч с дев… впрочем, девицей ли?

Нальянов улыбнулся.

— Нет-нет! Ничего дурного о мадемуазель Климентьевой я не знаю. Я попросил вас остаться, чтобы вы перестали задаваться пустыми вопросами на мой счёт. Что до мадемуазель Климентьевой, выкиньте её из головы. Либо — честно посватайтесь.

Дибич обомлел. Слова Нальянова были либо издевательством, либо — безумием.

— Вы сошли с ума? Девица влюблена в вас, как кошка, а вы предлагаете…

— Она нравится вам.

— И что? Хотите поглядеть, как она и из-под венца прибежит к вам? Вы оскорбляете меня.

— Да нет же… — Нальянов поморщился и закусил губу. После минутного молчания добавил. — Простите, я не хотел обидеть вас, дорогой Андрэ. Все пустяки.

Дибич снова скорчился в кресле. Он не обиделся, скорее снова не мог понять чего-то. Главное ускользало, терялось, расползалось. Но одно обстоятельство он уточнил.

— Простите, Юлиан, но если вы ничуть не любили Анастасию Шевандину, зачем затащили в постель? Я, видит Бог, не всегда был честен с женщинами, но спал только с теми, кого любил. Для «холодного идола морали» это несколько странно, вы не находите?

Нальянов смотрел отрешённо. Он снова думал о чем-то своём, но тут взгляд его сфокусировался на Дибиче.

— А я и не затаскивал, помилуйте. Даже втолковать ей пытался, что она нужна мне, как летошний снег.

— То же самое было и с Елецкой?

Ответ поразил Дибича безмятежностью.

— Разумеется. Только хуже… В смысле — истеричней.

Дибич неожиданно расхохотался.

— Да, понимаю. А ведь, пожалуй, те, кто называют вас подлецом, правы. Будем логичны, воспользоваться любовью женщины, — Дибич глумился, но чувствовал странное удовлетворение, — это почти «право на бесчестье…» Есть всё же какое-то самоуважение, внутренняя порядочность, наконец…