Молчаливый полковник Брэмбл - Страница 17

Паркер и О’Грэйди заняли вдвоем большую комнату в трактире с номерами для путешествующих. Трактирщика и его жену они звали «папа» и «мама». Люси и Берта, дочки хозяев, обучали их французскому. Блондинка Люси, хорошенькая и стройная, имела рост в шесть футов. Берта была посолиднее и тоже на редкость приятная. Обе эти фламандские красавицы, честные, без деланной стыдливости, жадные до денег, лишенные культуры, но достаточно тонкие, вызывали искреннее восхищение майора Паркера.

И хотя их отец именно теперь, в военное время, наживал состояние, продавая «томми»[59] английское пиво французского производства, девушки и не думали просить у него денег на туалеты или чтобы нанять служанку, которая работала бы вместо них.

— Можно воевать, если дома тебя ждут такие женщины, — с восторгом говорил майор.

Отец семейства был человеком такого же склада. Он поведал Орелю печальную историю о гибели своего старшего сына, чудесного парня, трижды отмеченного в приказах по армии. Он говорил о нем с поистине замечательной гордостью и покорностью судьбе.

Орель посоветовал трактирщику приобрести облигации займа Национальной обороны, разумеется, при наличии нескольких сотен сэкономленных франков.

— Уже приобрел, — ответил старик. — На пятьдесят тысяч. А больше пока не надо. Повременю немного.

Вся деревня была богата. Как-то полковник Брэмбл дал монетку в два су сыну г-жи Лемэр — малышу четырех или пяти лет.

— Купишь себе конфет, — прокомментировал Орель.

— Нет-нет! Я их совсем не люблю.

— Тогда что же ты сделаешь со своими двумя су?

— Положу в копилку, а когда там наберется достаточно, заведу сберегательную книжку. Вырасту большой — куплю землю.

В тот же вечер Орель, желая позабавить Люси и Берту, процитировал заявление их братика, но сразу же понял, что это никого не смешит. Шутки насчет денег считались здесь святотатством. Чтобы поставить все на свои места, трактирщик рассказал небольшую историю с моралью.

— Когда я был молод, — сказал он, — мне часто приходилось идти в город с поручениями господина кюре. За каждую ходку я получал от него два су, которые передавал своему отцу. Но через какое-то время господин кюре стал давать мне поручения через свою старую служанку Софи. Она же не выплачивала мне эти деньги. Отец, требовавший их от меня, возмутился. Он переговорил с моим дедом, и однажды вечером у нас состоялся семейный совет по этому поводу.

— Малыш не может пожаловаться господину кюре, — сказал мой отец, — потому что если тот иногда сам зажимал эти два су, то еще, чего доброго, обидится. А если старая Софи сама прикарманивает их, то она надает нашему мальчику оплеух.

Мой дед был совсем неглуп и нашел выход из положения.

— Пойди исповедаться к господину кюре, — научил он меня. — Скажешь ему, что грешен, что, мол, прогневался на старую Софи за то, что она гоняла тебя в город и ничего не заплатила.

И представьте, все отлично сработало.

— То есть как же так? — сказал кюре. — Вот старая шельма! Ведь каждый раз она брала у меня по два су. Освободи меня, сын мой, от тайны исповеди, и тогда я сам поговорю с Софи.

Но, зная, что у нее тяжелая рука, я попросил кюре сохранить все в тайне. В дальнейшем он давал мне все поручения только лично.

Местная учительница, уроженка Лилля и обладательница единственного в деревне пианино, призналась Орелю, что сознательно изъяла из школьной программы по морали всю главу о бережливости и предусмотрительности и заменила ее уроком о великодушии и щедрости.

— Я, мадемуазель, никогда не смогу быть щедрой, — сказала учительнице одна ее восьмилетняя ученица. — Моя мать скряга, а я, чувствую, буду еще скупее, чем она.

Между тем шотландские хайлендеры превращали свои королевские шиллинги в кружки пива и задаривали обеих бережливых девушек расшитыми передничками, всевозможными сластями и открытками с вышитой надписью: «From your soldier boy». Продажей передников и красочных почтовых открыток занимались толстые и деятельные мамаши прекрасных фламандок.

— Ах, месье, — сказал однажды полковник Брэмбл. — До войны у нас говорили: «О, эта фривольная Франция!» Теперь будут говорить иначе: «О, эта суровая и мудрая Франция!»

— Да, — поддержал его доктор. — Народ Франции жесток и суров к себе самому. Я начинаю понимать того боша, который как-то сказал: «Настоящий мужчина не стремится к счастью. Только англичанин мечтает о нем». Крестьяне вашего Севера наделены какой-то удивительной волей к аскетизму.

— Месье, — сказал падре, — доводилось ли вам, еще до войны, видеть у нас француза из мюзик-холла, этакого невысокого человечка с черной бородкой, который непрерывно жестикулирует и разглагольствует?.. И знаете, месье, я был убежден, что вот это, мол, и есть настоящий француз. И, уверяю вас, тогда я даже и представить бы себе не мог вот таких набожных и трудолюбивых деревенских жителей.

— Мне нравится наблюдать их воскресным утром, — сказал майор, — когда с началом перезвона колоколов все они выходят из своих жилищ и идут в церковь к обедне, словно на спектакль в театр. Старики, дети, женщины… Ах, месье, и почему только вы не рассказывали нам обо всем этом до войны?

— А потому, — ответил Орель, — что мы и сами не знали этого.

Пояс Ориона[60] поднялся еще выше в зимнее небо. Мороз сковал грязь на дорогах. С каждым днем усиливался поток всякой домашней выпечки и разноцветных открыток, доставляемых грузовиками полевой почты. Рождество напомнило и дивизии, и деревне всю прелесть и сладость жизни.

Орель и падре долго занимались приготовлениями к рождественскому ужину. Падре приобрел у одного из фермеров индейку, достойную королевского стола. Орель ходил из дома в дом в поисках шалфея и каштанов. Паркер занялся кулинарией: ему хотелось собственноручно приготовить какой-то особенный салат, которым он очень гордился, хотя полковник довольно долго и весьма недоверчиво наблюдал за его действиями. А доктора О’Грэйди вместе с Орелем откомандировали в Байель для закупки шампанского. Доктор настоял на дегустации нескольких различных марок и, изрядно охмелев, на обратном пути высказал ряд неожиданных тезисов о смысле жизни.

В конце ужина ему разрешили пригласить в офицерскую столовую обеих своих приятельниц, Берту и Люси, на бокал шампанского, и, когда они появились в своих воскресных платьях, полковник тотчас же проиграл на скорости 61 вальс «Судьба». Ординарцы укрепили над дверью большую связку веток вечнозеленой омелы, и девушки простодушно спросили, существует ли в Англии обычай целоваться под рождественской омелой?

— Ну конечно же! Есть у нас такой обычай! — радостно воскликнул доктор.

И, заложив руки за спину, он кончиками губ запечатлел поцелуй на щечке, подставленной ему Бертой. Паркер, столь же робкий, как и доктор, проделал то же самое в отношении красавицы Люси, а Орель, дабы не посрамить честь французского мужчины, нежно поцеловал и ту и другую.

— А это, знаете ли, совсем недурно, мадемуазель, — взволнованно вымолвил маленький доктор.

— Да, — со вздохом ответила Люси, — по мне — так пусть Рождество будет каждый день.

— Но почему так часто? — спросил доктор.

— Вы и не представляете, как мы будем тосковать после войны! — вмешалась Берта. — То есть когда вы все уедете. Прежде мы ни о чем таком и не думали… никого не замечали… просто работали… ничего другого не знали. А теперь без ваших в деревне станет совсем пусто… Мы с сестрой не останемся здесь: уедем в Париж или в Лондон…

— О, это и в самом деле печально, — сказал доктор.

— Да нет же! Ничего печального! — возразил Орель. — Вы просто-напросто выйдете замуж. Пойдете за богатых фермеров, будете по горло заняты своей скотиной и курами, а нас всех забудете.

— Выйти замуж!.. Легко сказать… — заметила Берта. — Но ведь для этого нужны двое… Если на всех девушек не хватит молодых людей, то мы с Люси очень даже можем остаться старыми девами.