Мой самый любимый Лось (СИ) - Страница 6
И погода — ему что, по спецзаказу зиму подвезли? Выписал снега из Антарктиды? Это сияющее зимнее морозное утро никак не походило на вчерашнюю серую Питерскую слякоть и липкую сырость, пробирающие трясучей дрожью до костей.
«Далеко вывез, — соображала Анька, рассматривая сосновый бор, тянущийся вдоль дороги, мелодично и звонко поскрипывающий на чуть заметном ветру. — До самого лосиного заповедника тащил, аж до сердца своей веселой фермы! Наверное, рассчитывал, что меня испугает то, что я далеко за городом, и я, такая, скисну, заплакаю, запричитаю. А он будет меня утешать, утешать, пока я не привыкну и пока у меня тоже лосиные рога не отрастут. Ну что же ты, папа! — укоризненно подумала Анька, обращаясь к родителю. На Лося злиться было бесполезно, он человек посторонний, с Анькиным темпераментом не знакомый, всего лишь покорный инструмент в руках заботливого папаши. — Мог бы и предупредить будущего зятька, что меня и открытый космос не испугает. Все равно домой потопаю».
Анька еще раз хмыкнула и подумала о том, что еще пару раз утешиться с Лосем она была бы не прочь. Лось утешал, зараза, правильно. Качественно так, зараза, утешал, уговаривал, находя нужный… темп речи, так, что у Аньки трусы намокли от одного воспоминания о лосиных аргументах.
Она вынуждена была остановиться и переждать острый приступ желания, приплясывая на месте и стискивая онемевшие от мороза дрожащие коленки, обтянутые капроновыми чулками. Нет, на морозе мокрые трусы — это совсем не подходящие ощущения. Скорей в тепло!
В Анькином клатче, переливающемся на ярком зимнем солнце как серебряная чешуя волшебной говорящей щуки, обнаружились деньги, документы и чьи-то сигареты. Телефон, разряженный в ноль, отыскался в кармане ее собственной куртки, поверх которой Анька нацепила лосиную шкуру. Трясущимися руками она пересчитала купюры, витиевато выматерилась, глядя на весело блестящий пластик карт. Куда тут, в лесу, вставлять эти карты?! Лосю в рот, и тянуть за уши, до полной выдачи наличности? Денег было мало, но… Должно хватить, чтобы заплатить попутке. Пусть только вывезут ее из этой сказки «Морозко»…
Дома, до которых Аньке пришлось бежать, подвывая и приплясывая, при ближайшем рассмотрении оказались корпусами какой-то спортивной базы. Воображение Аньки тотчас нарисовало ей ряды разноцветных лыж, спортсменов в ярких дутых костюмах, шуршащих ляжками при каждом движении.
«Тут Лось себе ботинки покупает, ага», — не упуская случая обстебать огромные ноги Лося, подумала Анька, потянув на себя дверь. Внутрь она ввалилась в облаке белого пара и взвыла от счастья, потому что замерзла неимоверно, а сейчас ее обняло теплом, сглаживая острые уколы мороза с голых ног.
«Интересно, если лыжи попросить, я добегу до гостиницы, или по дороге оледенею? — шмыгая носом, тихо воя и растирая красные коленки озябшими ладонями, думала Анька. — Блин, это ж надо так напиться… Первое число, а я в чулках, в ворованной фуфайке на лыжах посреди леса… феерично!»
— Кофе, — скомандовала Анька, приземляя свою продрогшую пятую точку на высокий стул у барной стойки. Бармен, патлатый и небритый, в веселеньком вязанном свитере (наверное, любящая бабушка собрала остатки пряжи всех цветов, чтобы сотворить сей шедевр) как-то странно на нее посмотрел, но промолчал. Кто знает, что там его смутило — то ли Анькины голые ноги, то ли туфли, торчащие их карманов лосиной одежки, то ли спадающая на глаза шапка.
«На себя посмотри, кабанячья морда! — мысленно выругалась Анька, куриными замороженными лапками выцарапывая купюру из кошелька. — Харя заросшая, дремучая, словно еще вчера в подлеске хрюкал!»
Анька припала к горячему бумажному стаканчику с горячим пойлом, как к вечному источнику жизни, но тут Кабан почему-то взбунтовался и начал визжать что-то на непонятной тарабарщине, размахивая предложенной Анькой купюрой у девушки перед носом.
— Чо тебе надо, половозрелый Пятачок, — огрызнулась Анька, не желая выпускать из озябших ладоней спасительную горячую влагу. — Сдачи, что ли, нету? Понаберут гастарбайтеров из непонятных ебеней…
— Мы эттта нэээ принннимаааем! — нараспев, неуклюже произнес он с толикой раздражения. — До границццы даллекоо…
— Водяры вы с утра принннимаааете, — в тон ему ответила язвительная Анька, сгребая со стойки тысячную купюру. — Окабанел в корягу, что ли?! Я, по-твоему, из-за копеечного кофе рвану до канадской границы?
— Евро, евро! — рассмотрев в ее пальцах знакомые бумажки, и Анька присвистнула.
— Снобы бесстыжие, — совершенно искренне обижаясь за неуважение к отечественной валюте, произнесла Анька, как шестерку на погоны, выкладывая Пятачку пятерку. — Зажрались вы тут, в своем вип-зоопарке!
Пятачок не ответил, только недружелюбно засопел, буравя Аньку недобрым взглядом и натирая до блеска высокий тонкостенный бокал. Анька, глядя в его светлые, действительно какие-то поросячие круглые глаза, поняла, что слишком круто взяла с самого начала.
«Фух, нервы ни к черту! — подумала она, отогревая руки об бумажный стаканчик и чувствуя, как у нее зубы чакают друг о друга, то ли от холода, то ли от потрясения всем случившимся. — Надо бы прикусить язык, а то местные отметелят меня и прикопают в сугробе. Этого еще не хватало…»
— Мне бы до Питера добраться, — более дружелюбно обратилась она к Пятачку. — На попутке, или, не знаю, на автобусе. Ходит от вас автобус до Питера?
Пятачок неприязненно глянул на нее и совершенно отчетливо надул губу. Так, чтобы Анька как следует рассмотрела презрительную оттопыренность под его светлыми усами.
«Ёперный театр, — потрясенная, подумала Анька. — Обиделся! Ну давай, поломайся еще, как девочка!»
— Мне в Питер, говорю, надо, — крикнула Анька так, словно говорила с тугоухим. — Але! В Питер! Мне! Надо!
— Нееее знаааюю, — зловредно ответил Пятачок, посверкивая глазами из-под белесых ресниц. — Вилле! — заорал вдруг он, и снова залопотал что-то на непонятной тарабарщине.
Тут в душу Аньки закрались первые сомнения, но они были настолько фантастичны, что она тотчас отмела их, как невозможные, небывалые, невероятные!
«Да ну нафиг», — обалдело подумала Анька, оглядываясь по сторонам. Народу было немного, совсем немного, как и полагается первого числа нового года, но все они были какие-то… не такие.
И Вилле — господи, лишите родительски прав людей, которые такими именами называют детей! — вальяжно подваливший к барной стойке, был ну… вообще не такой. Это был аккуратный, чистый и яркий мужичок невысокого роста, такой плотный и мощный, как свая, которую уже до середины вбили в землю. Приземистый и крепкий такой мужичок, в серой, черт подери, рубашечке, похожей на пижаму одичалого дровосека. Знаете, такая, с пуговками на жопе, с отстегивающимся матерчатым окном…
Туловище этой ходячей сваи было квадратное, необъятное, а вот шеи не было предусмотрено совсем, отчего голова воспринималась не как отдельный думающий орган, а некоторый вырост на мощном тельце. Так, поросший пшеничного цвета шерстью бугорок.
Длинной шерстью, к слову.
У Вилле были длинные злотые локоны — о господи, как это мило! — рассыпавшиеся по плечам, и хорошая такая борода дровосека. Да и сам Вилле, с его косолапой вальяжной походочкой, в шуршащих ярких лыжных штанах на лямках, здорово походил на Винни-Пуха, решившего изобразить из себя брутального медведя.
— Что наддо? — почти не тормозя, произнес Вилле, оценивающе рассматривая Аньку с головы до ног. Девушка усмехнулась — надо же, какой шустрый, как соображает быстро, быстрее, чем Пятачок, молодец!
— В Питер мне наддо, — передразнила его Анька. — Деньги есть. Подбросите?
Винни-Пух тем временем пристально изучал ее ноги, торчащие из лосевых угг как пестики из колоколов. И чем ниже опускался его взгляд, тем сальнее становилась волосатая рожа плюшевого хищника. Видимо, изученные территории Анькиных ног ему понравились, и Винни-Пух решил вдруг изобразить из себя опасного и циничного самца.