Мой отец Лаврентий Берия. Сын за отца отвечает - Страница 16

Пока я все это отчаянно рассматривал, ко мне подбежал один из охранников дома и говорит: «Серго, только что из помещения вынесли кого-то на носилках, накрытых брезентом».

Охранника срочно позвали, и я не успел спросить у него, находился ли отец в доме во время обстрела.

– Дом принадлежал только вашей семье?

– Исключительно. Первый этаж занимали родители, второй – я. Еще там была комендатура. Я хотел жить самостоятельно, но отец уговорил: ты у нас единственный сын, поэтому не надо отделяться; матери так будет легче.

– Как дальше развивались события?

– В сопровождении бронетранспортера меня отправили на дачу к семье. Ванников потребовал у генерала, командовавшего охраной, документы, чтобы записать все данные, и знать, с кем иметь дело на тот случай, если меня по дороге на дачу убьют. Потом обнял меня и сказал: «Держись! Знай, что у тебя друзей больше, чем ты предполагаешь!» Наша дача была окружена.

– Вас тогда, получается, арестовали?

– Фактически арестовали, хотя говорили, что задержали.

На даче я встретился с мамой. Она была очень собрана, держалась мужественно. На мое предположение, что отца, вероятно, нет в живых, она ответила: «Иначе и не могло быть!..» Говорила спокойно, без слез и причитаний. Я запомнил ее слова: «Не бойся смерти: человек умирает один раз и должен это сделать с достоинством».

Нас разлучили. Мама осталась на месте, меня же с семьей увезли на дачу Сталина в Кунцево. И опять вокруг дачи – бронетранспортеры… Жили в изоляции. Внешнюю охрану осуществляли военные, а внутреннюю – люди в штатском. Относились вежливо, содержали в нормальных условиях. Спустя двадцать дней в три часа ночи меня подняли и официально объявили, что я арестован. С июля по декабрь 1953 года меня содержали в Лефортовской тюрьме, а с января 1954 года перевели в Бутырку, где я находился в течение года. И в Лефортово, и в Бутырке пребывал в одиночном заключении, без суда и следствия. Как потом выяснилось, в Бутырке, также в одиночном заключении, находилась и моя мать.

Лефортовская тюрьма отличалась очень тяжелым режимом. В камере со мной находилась охрана из четырех человек, постоянно менявшаяся. Психологическое давление сводилось к тому, что мне не разрешали спать по десять суток подряд, стремясь выдавить нужные им показания. Когда я объявлял голодовку, кормили насильно. Но не избивали.

– В чем конкретно вас обвиняли?

– В заговоре против социалистического строя с целью восстановления капитализма, в участии в террористической организации и подготовке диверсий против руководителей партии и правительства, в установлении радиосвязи с английской разведкой.

– А доказательства?

– Доказательств никаких. Потому я и заявил: «Пока вы мне не предъявите хоть один протокол допроса моего отца или любой другой документ, подписанный им, показаний давать не буду!» Поэтому я упрямо твердил: «Пока вы не предъявите неопровержимые факты о моей террористической или шпионской деятельности, показаний я также давать не буду!».

Я не отрицал, что хорошо стреляю и имею оружие, но требовал улик, изобличающих мои преступные намерения. Поскольку такие улики отсутствовали, я отвечал только на четкие вопросы типа: «Где вы были в такое-то время? Знаете ли вы такого?» Как только вопросы превращались в домыслы, надуманные обвинения, я замолкал.

– Фамилии следователей помните?

– Конечно, помню. Это были три заместителя Генерального прокурора СССР. Первый заместитель – военный прокурор генерал-лейтенант Китаев, сволочь невероятная; заместитель Комочкин и заместитель Цареградский, порядочный человек и не сволочь, хотя и прокурор…

– Допрашивали в тюрьме или возили на допросы?

– Все происходило в тюрьме. Кабинет следователя был радиофицирован и наш разговор записывался на пленку в соседнем помещении.

– Следователи представились, назвав свои настоящие фамилии, или вы их знали в лицо?

– Они представились, предъявили документы… Все, как полагается…

– Кроме следователей, никто вами не интересовался за те полтора года?

– Дважды ко мне в Лефортово приезжал Г. М. Маленков. Советовал дать некоторые показания, чтобы облегчить собственную участь. На самом деле он пытался выяснить, знаю ли я, где находится секретный архив отца.

– Боялся компромата?

– Разумеется. Он ведь, как я уже рассказывал, в ЦК вопросами репрессий ведал. Вполне возможно, что у отца хранились документы, огласка которых могла бы нанести непоправимый удар не только по одному Маленкову.

– Сполна испытав жестокий и бесчеловечный режим московских тюрем, думали ли вы о тех людях, которые прошли там Дантовы круги ада с «благословения» вашего отца?

– Находясь в заключении, человек думает о многом, У него появляется обостренная необходимость анализировать, сопоставлять, делать выводы. История с отцом, как я уже говорил, явилась для меня полнейшей неожиданностью. В камере мне не давали газеты, не разрешали слушать радио, поэтому я до конца не понимал, что же все-таки произошло, в чем провинился мой отец, в чем лично моя вина… То, что преподносили мне следователи о шпионстве и предательстве отца, я отметал сразу. Не верю этому и сегодня, так как шпионом Лаврентий Берия мог быть только советским, работавшим на благо СССР. В тюрьме у меня и мысли не возникало, что люди попадали туда по прихоти моего отца. В моем понимании отец был высокопоставленным должностным лицом, как и все его коллеги, отвечающим за порученный ему участок дела; а этот участок ограничивался не только правоохранительной деятельностью.

– Отправляя в Свердловск, обвинение с вас сняли?

– В правительственном решении, согласно которому мне поручалось реализовать проект, указывалось, что я имею допуск к работам, содержащим государственную тайну, к особой папке, к совершенно секретной и секретной документации, но там ничего не говорилось о моем пребывании под арестом и следствием. Как будто те страшные полтора года исчезли из моей жизни!

– Быть может, власти освободили вас потому, что вспомнили знаменитую максиму «сын за отца не отвечает»?

– Не думаю, что эта милость принадлежала исключительно власть имущим. На них сильно влияли лица, поддерживающие меня в науке. Они не только добились моего освобождения, но и возвращения к любимой работе. В Свердловске меня навестил Курчатов, приезжали и другие ученые. Должен заявить со всей откровенностью и благодарностью, что меня спасла русская техническая интеллигенция! (И это я расцениваю, прежде всего, как отношение к моему отцу, а потом ко мне – ни в чем не повинному молодому человеку!)

– Скажите, после освобождения органы не пытались вас склонить к сотрудничеству? По законам «жанра» вы могли бы стать для них весьма подходящим персонажем…

– Не удостоился такой чести! Общение со мной в Лефортово и Бутырке, наверное, убедило их в том, что бесполезно рассчитывать на мое стукачество. Выпустив из тюрьмы, «рыцари плаща и кинжала» держали меня в Свердловске под постоянным наблюдением.

– Свердловск был ссылкой?

– Официально нет, но фактически – да. Без особого разрешения ни я, ни мама не могли ступить ни шагу.

– Правда, что ваша мать ездила в родной Мартвили и хотела получить там земельный участок, но местные власти ей отказали?

– Мать ездила в Мартвили как раз по приглашению местных властей, охотно отозвавшихся на ее просьбу, однако вмешалось КГБ в лице начальника его грузинского подразделения Алексея Инаури, и маму под охраной привезли обратно в Свердловск.

– В годы вашего пребывания в Свердловске мать посещала Грузию и нелегально?

– В 1958 году мы получили от анонимного респондента фотокарточку, на которой был запечатлен мой отец на фоне президентского дворца в Буэнос-Айресе. «Если вас заинтересовало мое послание – писал аноним, – поезжайте в Челябинск, где в таком-то месте в такое-то время встретите человека который и объяснит все подробности». Матери послание показалось убедительным и вопреки официальному запрету она настояла, чтобы я поехал по указанному адресу. В то время в Челябинске гостила моя няня, упоминаемая ранее Элла Альмендингер, брат которой возглавлял один из местных заводов. Я сообщил ей по телефону, что приеду и, возможно, обращусь с просьбой о помощи. В субботу утром мы с товарищем сели на велосипеды и отправились в путь. Из Свердловска в Челябинск – километров 250 – расстояние не такое уж непреодолимое для молодых и здоровых парней. Я поведал Элле Эммануиловне всю историю и попросил вместо меня пойти на свидание. Она согласилась, но вскоре вернулась с неприятной новостью: инкогнито настаивал на личной встрече с мамой. Вскоре после моего возвращения из Челябинска нам подбросили журнал «Вокруг света» с публикацией того же снимка и очередной запиской: мол, маму ожидают в селе Анаклия Зугдидского района, что на берегу Черного моря. Мы не исключали, что это может быть провокацией, хотя и не очень понимали ее цель. Допустим, хотят заставить нас нарушить паспортный режим, а потом наказать. Но зачем заманивать нас за тридевять земель, когда для наказания можно придумать массу поводов на месте? Тем более, что подобная перспектива нас не страшила: к одиночному заключению нам не привыкать…