Мой любимый клоун - Страница 8
— Ну, посмотри, Птица. Ты опять очень красивый, прямо как Димдимыч. А? Ювелирная работа! Дай запудрю.
Синицын критически осмотрел себя в зеркало:
— Хорошо, что очки. За очками почти совсем незаметно.
Еще задержались, чтобы позвонить Баттербардтам со служебного входа. Безрезультатно.
Садились в машину между цирком и Центральным рынком, в тупичке, где цирковым разрешают оставлять личный транспорт.
— Синицын! Сергей! Синицын!
Незнакомая женщина бежала к нему, лавируя междупрохожими, придерживая рукой короткую дубленку, накинутую на плечи. Копна курчавых волос, красные брюки… Лариса!
Он смотрел в ее умело подкрашенное располневшее лицо, вдыхал приторно сладкий, крепкий запах духов.
— Не узнал?
— Узнал. Здравствуй.
— Здравствуй, Синицын.
Она скользнула взглядом по красному «Запорожцу»:
— Твое хозяйство?
— Мое.
Ромашка, поймав взгляд Ларисы, взял за стеклом под козырек.
— Это мой партнер Роман Самоновский. Ты смотрела представление?
— Да нет. Заехали вот на Центральный.
— Понятно. Фруктов захотелось? Она подняла в руке полиэтиленовый пакетик, где, как шары в лотерейном барабане, теснились яблочки.
— Представляешь, мне вдруг ужасно захотелось маринованных яблок. — И Лариса быстро оглянулась.
На той стороне улицы у решетки бульвара бежевые «Жигули» с черной крышей «под кожу». Около них стильный балбес закуривает. И очки на балбесе темные, фирменные. Такие, кажется, «макнамара» называются. И через эту «макнамару» балбес поглядывает на Синицына.
— Ты замужем?
— Обязательно. — Лариса парадно улыбнулась. — А ты женат? Есть детишки?
— Есть. — Синицын озабоченно сморщил лоб. — Четверо. — И, глядя в ее округлившиеся глаза, добавил: — Три девочки, остальные пятеро — мальчики. И все, само собой, близнецы.
Лариса громко расхохоталась.
— А ты, Синицын, все такой же мальчишка.
— Да! — сказал Синицын. И, вдруг качнувшись всем телом, звонко чмокнул ее в щеку, словно клюнул.
— Ты с ума сошел!
Махнула на него толстым пакетиком и побежала к своему «макнамаре». Уже от самых «Жигулей» крикнула на всю улицу:
— У вас, товарищ Синицын, синяк под глазом! Кто это вас так, а?
Синицын втиснулся за руль и вылетел на проезжую часть. Он вел машину скоро, уверенно, механически реагируя на дорожные знаки, сигналы светофоров, маневры других машин.
«Непорядок, — размышлял Синицын, — одни — вот как мы с Ларисой — могли родить ребенка, даже не ведая, не понимая, что творим. А другие люди за чужими детьми в очереди стоят, как во время войны стояли за куском хлеба». Почему его мать одинокая тянула, не оставила годовалого ребенка каким-нибудь людям вроде него с Лёсей? Растила в муках, не вышла замуж из-за него, Сергея. Наверное, боялась, что мужик попадется бессовестный. Бессовестные мужики — они страшней войны, от них лучше подальше. Или стрелять их, как бешеных собак, но тогда население сильно поубавится…
Синицын резко тормознул. Ромашка стукнулся лбом о стекло.
— Машина пожарная, но пожара пока нигде не видно, господин брандмейстер, — резонно заметил Ромашка. «Что это значит — остаться матерью-одиночкой? Землю надо целовать под ногами таких матерей».
— Послушай, Ромашка, а ведь Мария, матерь божья, если разобраться хорошенько, тоже была мать-одиночка.
— А старый плотник?
— Таким женщинам, как Мария, не обязательно иметь под рукой старого плотника. Им пророка родить обязательно.
— Аминь! — сказал Ромашка.
Они подъехали к детдому.
Молодая воспитательница, увидев Синицына, покраснела и захихикала.
— Вам попало за меня? — спросил Синицын.
— Не очень. — И, видно вспомнив, как все тогда было, ухватилась руками за косынку и, не в силах сдержаться, расхохоталась в голос. — Вы это тогда нарочно?
— Ну, как вам сказать…
Еще раз проверили бумаги. Синицын все заранее заполнил, как полагается.
— Будете брать?
— Будем брать! — сказал Синицын и сделал зверское лицо.
Воспитательница снова рассмеялась. Опять шли по коридору мимо одинаковых дверей.
— Сюда, — показала воспитательница, и Синицын переступил за ней порог большой светлой комнаты, где все стены были размалеваны медведями, зайцами, пятнистыми грибами мухоморами и всякой яркой дребеденью. Едва он вступил в комнату, к нему со всех сторон бросились маленькие человечки, окружили его тесным кольцом, облепили ему ноги. Как показалось Синицыну, совершенно одинаковые лица сияли ему блестящими неморгающими глазами и улыбались похожими щербатыми улыбками.
— Это ты?! Ты опять пришел?! — кричали человечки оглушительно громко.
И тут Синицын увидел, как через эту густо облепившую его толпу одинаковых человечков яростно пробивается белобровый щекастый толстячок, весь багровый от неимоверных усилий, и не может никак пробиться.
— Пустите меня! Это мой, мой папа!
— Ванька! — позвал Синицын, поймав отчаянный взгляд бирюзовых вытаращенных глаз. Сказал и не узнал своего голоса.
Синицын перегнулся через толпу, схватил толстяка за руку, плавно дернул на себя и выпрямился.
Истошный крик внезапно сменился полной тишиной.
Ванька сидел у Синицына на руках. На круглой Ванькиной щеке висела большая, уже ненужная слеза.
— Я тебя знаю, — сказал Ванька Синицыну. — Ты мой папа-клоун.
Выход шестой
Всю дорогу Роман приставал к Ваньке.
— У тебя, брат, щеки скоро нос задавят.
— Не задавят, — не сдавался Ванька.
— Это почему же?
— А потому, что они дружат.
— Кто дружит?
— Нос со щеками.
— А как твоя фамилия, ты знаешь?
— Знаю, Синицын. А твоя?
— А моя Самоновский. Хочешь, и я буду твоим папой? Я ведь тоже клоун.
— Нет, — сказал Ванька, подумав. — Двух папов не бывает. — И тихонько чему-то своему рассмеялся.
— Ну, я буду немножко папой, можно?
— Немножко можно! — великодушно согласился Ванька.
Синицын ревниво вмешался:
— Вань, а ты знаешь, куда мы едем?
— Домой, — неуверенно протянул мальчик и с тревогой посмотрел на Романа.
— Правильно, Ванька, домой, — поспешил заверить Синицын. — В Орехово-Борисово.
— Там орехи есть? — удивленно, с надеждой предложил Ванька.
— Орехов нет, но Борисов, наверное, достаточно.
На Каширском шоссе вдруг оттепель — слякотная грязь, вылетая из-под колес бесчисленных грузовиков, стала залеплять стекло. Синицын пустил щетки.
— Ты Буратино знаешь? — опять пристал Ромашка.
— Буратино — это с носом, — авторитетно отозвался Ванька.
— Помнишь, Буратино попал в страну дураков?
Мальчик утвердительно кивнул.
— Так вот: Орехово-Борисово и есть эта самая страна дураков.
— Это как понимать? — почти обиженно поинтересовался Синицын.
— Очень просто: когда в Москве мороз, в Орехове-Борисове оттепель. В Москве проливной дождь — в Орехове-Борисове солнце сияет. В Москве академики живут, а в Орехове-Борисове — клоун Синицын.
— Не порть мне ребенка, — сказал Синицын.
И оба клоуна дружно расхохотались, а Ванька обхватил Синицына обеими руками сзади за шею и, веселясь, завизжал, тоненько, пронзительно и протяжно.
Выгружались около дома.
Роман сказал Ваньке:
— Ну, Ваня Синицын, рассмотри хорошенько, какая у вас с папой машина.
Мальчишка медленно двинулся вокруг «Запорожца», ведя рукой по корпусу и приседая, чтоб разглядеть свое неясное отражение в красных боках.
— Птица, — горячо зашептал Ромашка, — ты догадался снять Лёсину фотографию?
И Синицыну очень зримо представился большой портрет Лёси, всегда улыбающейся ему со стены их однокомнатной квартиры. Он стиснул зубы так крепко, что они скрипнули.
— Ты что-нибудь имеешь против Лёси?
— Ты же знаешь — ничего. Но подумай сам, Птица.
«Ай да Роман», — подумал Синицын.
— Папа, ты пожарный клоун? — спросил, подходя, мальчишка.