Мой любимый клоун - Страница 4

— Отпусти меня, Птица. Я больше не буду. Отпусти, пожалуйста.

Он вынес ее на руках, и на коротком пути от ванны до кровати надежда оставила его. И он все тогда же решил. Решение пришло внезапно — может быть, из той безоблачно счастливой, уже внутренне прожитой жизни, которую он себе нафантазировал и в которой он и Лёся были родителями их смешного и умного сына. Но когда Синнцын заставил себя обдумать свое решение, оно представилось ему единственно верным, спасительным.

Лёся мечтала о ребенке, которого она никогда не сможет родить. Боль этого «никогда», против которой она бессильна, останется с ней на всю жизнь и невольно станет связанной с ним, Синицыным. Чувство своей неполноценности как чувство вины будет угнетать Лёсю. А это несчастье. Хоть Лёся без вины виновата в своем несчастье.

И это несчастье он будет разделять с ней. И оба будут несчастны.

Они оба мечтали о ребенке. И теперь Лёся будет думать, что он втайне винит ее. Что бы он ни говорил, что бы ни делал, как бы ни вел себя — все равно будет думать так. Веселый и нежный, — значит, жалеет; сдержанный и внимательный — упрекает; а если поссорились и он сгоряча нагрубил — ужас!!!

Светлое и круглое, прочное клоунское счастье оказалось просто-напросто цирковым обручем, затянутым белой бумагой, сквозь которую легко проскочила нежданная беда. Теперь, когда выяснилось, что у них не может быть ребенка, у них обязательно должен быть ребенок. Во что бы то ни стало. Иначе — конец их любви.

Все это Синицын, набравшись храбрости, высказал Лёсе. Она выслушала, глядя на него широко раскрытыми, испуганными глазами.

— Не знаю… Как хочешь…

— Подумай, Лёся, любимая!

Она долго не возвращалась к этой теме.

Он ждал.

И вдруг Лёся засуетилась, стала требовать от него немедленных действий, кажется, решилась. Остановились на том, что надо брать не очень маленького, лет пяти, чтоб уже виден был характер.

— Ты выбери сам, а потом мне покажешь.

— Хорошо, — согласился Синицын. — Я же птица — сказочный аист.

И, как он думал, ему повезло. Он нашел такого, как она хотела: щекастого и деловитого, смешного. И, судя по отзывам, — умного. Привел Лёсю смотреть на него, когда малыши были на прогулке. Ванька — так звали мальчика, что тоже нравилось Синицыну, — возился с игрушечным грузовичком, который он с боем вынес из песочницы. Пытался сесть в крошечный кузов и проехаться по дорожке парка. При этом проявлял упорство и изобретательность. В конце концов поставил ногу в кузов и, скособочившись, заскользил, как на самокате. Очень смешной маленький человек. Но Лёся не смеялась. Она смотрела на Ваньку с тем же испугом, с каким выслушивала решение Синицына.

— Он тебе нравится, Лёся?

— Что? Нравится. Смешной.

Когда дома на кухне обсуждали, как устроят Ваньку, где будет стоять кроватка и прочее, Лёся вдруг расплакалась и сказала:

— Почему я должна делить тебя с кем-то? Мне хватит и твоего цирка.

И убежала в комнату. Синицын не пошел за ней. Он слышал, как она громко, по-детски всхлипывала, а потом крикнула:

— Не слушай, не слушай меня, Сережа.

Он был бы рад не слушать.

И еще тверже укрепился в своем решении. Оставалось распутать канитель необходимых формальностей, основанных, с одной стороны, на заботе о будущем маленьких граждан, а с другой — на бюрократическом недоверии к взрослым гражданам. Баттербардтам решили пока ничего не говорить.

— Владимир Карлович все сказал мне, — донесся до Синицына размеренный голос Мальвы Николаевны. — Это очень порядочно с вашей стороны, что вы решили поделиться вашими секретами с Владимиром Карловичем. Хотя бы тестю оказали доверие. Я, конечно, не в счет.

Мальва Николаевна выдержала эффектную паузу.

«Пауза, — подумал Синицын. — В паузах выходят клоуны. Мы выходим. Антре!»

Мальва Николаевна вздрогнула. На лбу ее выступили капельки пота. Она с ужасом смотрела на Синицына.

— Вы… — Голос у нее заметно сдал. Она кашлянула. — Прекратите, что за глупая шутка. Сейчас не время для клоунских гримас.

Синицын ослабил мышцы лица, принял прежний облик. Мальва Николаевна освобожденно вздохнула.

— Вы, очевидно, вообще несерьезный человек. Как вам могло прийти в голову брать из приюта какого-то ребенка? Вы подумали, что этот несчастный ребенок может оказаться с патологической наследственностью? Алкоголик или… или просто дебил какой-нибудь? Нет, вы несерьезный человек. Хорошую жизнь вы уготовили Лёсе. А еще считаете, что любите ее.

— Бухгалтер считает, — сказал Синицын.

Мальва Николаевна брезгливо фыркнула. Помолчала. Когда снова заговорила, голос ее звучал жестко:

— Короче говоря, мы с Владимиром Карловичем считаем, что вам с Лёсей надо на время расстаться. Она измотана, ей необходимо переменить обстановку. Владимир Карлович привез ее от вас в ужасном состоянии.

Мальва Николаевна особенно выделила «от вас».

— На днях Владимир Карлович уезжает на симпозиум ЮНЕСКО в Канаду. Он берет Лёсю с собой. Владимиру Карловичу полагается личный переводчик, и на это место в Академии оформят Лёсю. У вас, — она опять выпучила «у вас», — у вас обоих будет время все спокойно обдумать.

И Мальва Николаевна величественно поднялась. Синицын продолжал сидеть.

Пулемет в кабинете строчил не умолкая.

— Мне можно видеть Лёсю?

— Сейчас это не нужно. Невозможно. Поймите меня правильно, Сергей… эээ…

— Дерматинович, — устало подсказал Синицын, встал и, косолапо шагая, вышел в прихожую, легко отомкнул сложные замки входной двери и тихо прикрыл ее за собой.

Красный «Запорожец» Синицына, слегка засыпанный снежком, притулился между черными академическими «Волгами». Мотор тарахтел.

«Ромашка греется», — с дружеской нежностью подумал Синицын и, нагнувшись, постучал пальцем в лобовое стекло.

— Алло, послушайте! — весело отозвался Роман. — Синицын здесь не живет. Вы ошиблись номером. — И когда Синицын втиснулся на сиденье, встревоженно спросил: — Ну что?

— Поедем, Роман, в какой-нибудь кабак.

— Уговорил! — быстро отозвался Ромашка.

Синицын свернул с Ленинского проспекта направо в туннель, на Садовое кольцо.

— Поедем к царю Леониду.

На Садовом кольце кружилась поземка. Дорогой Ромашка все выспросит.

— Михаил Николаевич у себя? — спросил Синицын внизу в гардеробе. Так звали царя Леонида «в миру».

— Был у себя. Подымайтесь. Я вас повешу на один номер. — И гардеробщик, старый солдат, захромал вдоль вешалок.

На третьем этаже все как обычно, огни пригашены, какой-то гигантский укроп в керамических горшках растет между столиками с красными скатертями. Народу — никого. Видно, туристы уже отужинали.

— Сядем у окна, — предложил Синицын.

Только сели, в глубине зала обрисовалась могучая фигура. Круглая голова тонула в широченных сутулых плечах. Царь Леонид мрачно озирал свое царство. И заметил клоунов.

— Сережа, Ромашка, здорово! — загудел, расплываясь в младенческой улыбке и чувствительно похлопывая клоунов по спинам. — Где пропадаете, балбесы? Я соскучился.

Кодовое название «балбес» применялось им ко всем без исключения лицам мужского пола, но в устах царя Леонида имело множество оттенков — от высшей похвалы до смертного приговора.

Женщины проходили под кодом «пупсик», который варьировался так же, как «балбес» для мужчин.

— Сережа, тебе надо фирменную оправу для очков? Один балбес тут предлагает. Дорого, конечно. Ну и черт с ним. — И к Роману: — Пересядь от окна, простудишься. — И опять к Синицыну: — Ты в завязке? Нет? Что будете пить? — И когда Синицын сделал заказ, царь строго спросил: — Ты пешком или на своей пожарной? А, еще не развалилась. Давай сюда ключи. Утром заберешь.

И подставил Синицыну увесистую ладонь, на которую тот послушно опустил ключи от машины.