Мой любезный Веньямин - Страница 5

2

Это было в самом начале нашего знакомства, когда она только что приехала с мужем из Таджикистана, и я вызвался учить ее ивриту. Она овладела ивритом через полгода, а я овладел ею через два месяца. Если бы не своевременные субсидии старика, вряд ли я вообще мог подкатить к ней: я поддерживал супругов покупками дешевого мяса на рынке, но любила она меня, полагаю, не только за это. С месяц другой мы с Беллой побезумствовали во время ночных отлучек ее мужа, но затем она вдруг остыла ко мне, я же, напротив, проникся к ней глубоким щемящим чувством и готов был умереть у ее ног. Мне нравилось ее умение слушать, ее доброе сердце, красивый с горбинкой нос, чувственные губы и точеная фигурка, напоминавшая изящные формы Клавдии Шифер. Она была моей первой и последней любовью. До нее меня никто не интересовал. Впрочем, несколько мимолетных увлечений у меня было, но это даже отдаленно не напоминало то всеобъемлющее и мучительно-сладостное чувство, которое я испытывал к Белле. Я любил ее нежно и трогательно, жестоко страдая от мысли, что она принадлежит другому. А другим был постылый муж, который вряд ли ценил, так как я, все возвышенные качества ее души. Увы, денег, что я брал у старика явно не доставало, чтобы обеспечить ей достойную жизнь, а моего жалования с трудом хватало на выплату муниципальных налогов. О своих долгах, впрочем, я никогда не забывал и в отличие от соседей, вел в записной книжке особый счет, надеясь при первой возможности вернуть ботанику деньги, хотя на возврате старик никогда не настаивал, а если кто совестливый пытался напомнить ему, что долг платежом красен, он категорически отказывался брать свое кровное и это было самое удивительное в нем.

3

Ботаник был одинок, он говорил, что я напоминаю ему брата, умершего в молодости и ласково называл меня "Уиллушка". Теперь на одре смерти старик звал меня. Видно хотел перед кончиной просить, чтобы я не забывал поливать цветы в палисаднике, но я ошибся: - Уильям, - сказал умирающий, борясь с одышкой, - пусть все выйдут. Все, все... - повторил он несколько раз, с трудом выговаривая слова. Зная, как старик плох и, боясь, что любая мелочь может иметь для него печальные последствия, я стал кричать на людей: - Папрашу вас, господа, я очень вас папрашу!.. Я вытолкал всех соратников из комнаты. Один лишь племянник, придавленный непосильным горем, в тягостном безмолвии остался сидеть у холодеющих ног умирающего. Наполненные слезами глаза его выражали растерянность и скорбь. "Дядь-я, дядя, - мямлил он, икая от затянувшегося плача, - дя-дья, и мне выйти?.." - Ух-хади!.. - с истерической ноткой в слабеющем голосе простонал ботаник. Издав нечеловеческий вопль, племянник упал перед кроватью на колени и, ломая руки, заорал: - Нет, дядя Сеня, я не оставлю, я буду до конца... Буду!.. он орал с таким темпераментом, будто стоял на сцене театра, зрители которого туги на ухо в результате заморского гриппа, давшего осложнения на барабанные перепонки. Выдержать это кривляние ботаник не мог. Он заметался, зашелся в кашле, кровавая пена выступила у него на губах. Пришлось вмешаться мне: - Освободите спальню, мужчина! - властно скомандовал я. Племянник не шелохнулся. - Я сказал освободите спальню! Всхлипывая, племянник вытер платочком глаза, посмотрел на меня мутным запоминающим взглядом и вышел из гостиной, тихо прикрыв за собой двери. Я остался с умирающим. На благородном бледном лбу его выступил пот. Зрачки глаз расширились. Посиневшими губами он прошептал мне что-то невнятное. Я нагнулся к нему. - Уильям, - едва слышно произнес старик. - Да, дядя Сеня, я слышу. - Цветок видишь на окне? - Да, я вижу. Глаза старика потускнели, дыхание вырывалось с шумом: - Отнеси домой. - Старик показал на горшок с цветком. - Хорошо. - Сказал я, взял этот злосчастный горшок с подоконника, удивляясь прихоти старика. Право же чудак-человек, ему умирать теперь, а он о каком-горшке печется. - Уиллушка, - старик попытался приподняться, увы, безуспешно. Голова его упала на подушку, пальцы в бессильном порыве теребили белую простынь, Уиллушка, - ласково позвал он снова, - береги... - Вы про цветок, дядь Сень? Старик закрыл глаза и вдруг произнес спокойно и без всякого напряжения: - Под подушкой возьми бумаги, никому не отдавай... чтобы не случилось, не отдавай. - Не волнуйтесь, я никому не отдам, - пообещал я и вытащил из под подушки пухлую папку с бумагами. - Теперь иди, - тихо прошептал больной, - иди и помни о людях... Лучистым добрым взглядом он проводил меня до дверей. Я отнес горшок к себе на квартиру, теряясь в догадках - каких еще людей имел в виду старик? Когда я вернулся он уже умер"

Глава одиннадцатая

Шнорер

В питейных заведениях господина Фридмана Уильям, по своему обыкновению, проводил большую часть дня. Возможно один на один с бутылкой, в каком-нибудь из названных уголков он чувствовал себя человеком. Но выйдя из стен заведения Фридмана, остальную половину дня ему приходилось проводить в канаве парка Тель-Гиборим, куда он непременно проваливался, неуверенным шагом направляясь в свою убогую обитель. Если бы кто и замыслил тогда покуситься на его жизнь, особого труда это бы не составило. Странно, почему надо было ждать, пока Уилл попадет в больницу и возможно ли, чтобы больной Уилл был более опасен, чем пьяный? За полгода до госпитализации в "Абарбанель" он пил по черному. В упрек философии Фридмана, надо сказать, что в сей печальный период жизни, Уилл Константинович представлял собой лишь отдаленный намек на столь распространенную и могущественную в наше время особь, как хомо сапиенс. Безмятежно и сладко спал он в канаве до наступления сумерок. Нет сомнения, что отдыхать там он мог бы до второго пришествия сына Божьего, но обычно, кто-нибудь из сердобольных холонцев с риском запачкать свой элегантный костюм, извлекал его из неуютной постели пьяненького и облепленного густой глиной и доставлял в подвальные пенаты Джеси Коэн. Невоздержанность Уилла в потреблении горячительных напитков довела его до крайней степени обнищания. Те крохи от жалкого имущества, включая старую сохнутовскую кровать и пару венских стульев, что оставил отец, Уилл давно пропил. Чем питался он и, вообще, каким образом умудрялся поддерживать свое жалкое существование одному Богу известно. Одежда, которую он бессменно носил из месяца в месяц, была некая рвань, имеющая подобие жокейской куртки и брюк из тонкой шерсти "Бостон". От долголетней носки и грязи брюки окаменели и мешали двигаться, тем не менее, Уиллу удавалось заправить их в ботинки. О ботинках следует сказать особо. Скорее это было жалкое подобие сапог. Швы на них то и дело расползались и он стягивал их проволокой. Подошвой служила фанера, обтянутая дерматином. Уилл искусно подвязывал импровизированные стельки к ступням, чтобы где-нибудь по пьяному делу не утерять их. Ходил он, если термином ходил можно обозначить неуверенные колебания фигуры в пространстве, всегда всклокоченный и с опухшей физиономией, имевшей как у всех людей подверженных нездоровой отечности, синюшный цвет. Главной достопримечательностью его лица был нос, сразу же обращавший на себя внимание тем, что был крупен и толст. Самым замечательным свойством этого органа обоняния была способность менять свою окраску: то он имел цвет сизо-бурый, то буро-пурпурный, а то и нежно-лиловатый - в зависимости от количества и марки напитка потребляемого его обладателем.

2

Долгое время для меня оставалось секретом - где Уилл пробавляется бабками на пропой. Потом я выведал, что, во-первых, Фридман, как партийный единомышленник его отца, иногда позволял ему выпивать бесплатно. При большой скаредности холонского коммерсанта поступок сей давался ему нелегко. Кроме этого Уилл пользовался бессрочным кредитом у знаменитой бандерши тель-авивских публичных домов мадам Беллы Вайншток - красивой и богатой женщины покровительствующей ему. По всей вероятности, мадам Вайншток и Белла - героиня его романа, одно и то же лицо. Это же, кстати, подтвердил Фридман, заметивший мимоходом, что между Беллой и Уиллом некогда существовала любовная интрижка. При этом он грязненько усмехнулся в усы, и я понял, что подробности интрижки доставляют ему удовольствие. И наконец, он попрошайничал. Попрошайничество весьма популярно в Израиле и возведено евреями в ранг национального спорта. В стране процветают три категории отечественных попрошаек: Господа вполне серьезные. Господа весьма авторитетные, а также люмпен-пролетарий состоящий преимущественно из алкоголиков, наркоманов и прочего бездомного сброда. Серьезные - представляют автономные организации, нуждающиеся в гражданском вспомоществовании. Они ходят от дверей к дверям, собирая пожертвования на мероприятия якобы общественного назначения. Авторитетные - преимущественно политики, не мелочась, запускают руки в карманы заграничных толстосумов еврейского происхождения, пытаясь раскошелить их на реализацию проектов мирового сионизма. Что касается люмпена, то для многих из них попрошайничество - это единственный источник дохода и потому разрабатывают они эту жилу с тщанием достойным уважения. Подходит эдакий многоопытный пропойца к вам - тихий жалкий и с таким видом будто у него ныне умерла мать, а за неделю до этого трагического события, а автомобильной катастрофе он потерял отца, братьев и других не менее любезных его сердцу членов своего семейства. Он просит вас поверить ему шекель до понедельника. Разумеется, он не вернет долг и через три года. Как тут быть? Вы в затруднении. Вы чувствуете, что жалость в вашем сознании довлеет над сомнением. Еще некоторое время вас мучает гамлетовский постанов вопроса - "Дать или не дать?" Если верить статистике, из трех попыток - один акт попрошайничества в Израиле всегда завершается в пользу попрошайки. По своей бесхарактерности и мягкосердечию я не раз становился жертвой таких вот служителей Бахуса. Поэтому, когда в очередной раз с вышеозначенной просьбой ко мне пришел Уилл, я твердо решил, что на сей раз, он не получит у меня гроша. Теперь, когда щедрой рукой он подкинул мне кучу зеленых, мне стыдно вспоминать, как недостойно я выкаблучивался. Я нахожу себе утешение в том, что в течение последних лет, до того позорного случая, о котором речь ниже, я был единственный человек, исключая мадам Вайншток, субсидировавший его пивные запросы.