Мой любезный Веньямин - Страница 4

Глава восьмая

Какой светильник разума угас

Из дневника Уилла Иванова:

1

"Появление таинственного незнакомца внесло некоторое смятение в ряды соратников. Иные из них пожимали плечами, недоумевая, на лицах других отразилась досада и раздражение, третьи же перешептываясь, усмехались. Ботаник в окружении сиделок, угадывающих малейшее его желание, был во власти смертных судорог. Увидев неизвестного, он сделал отчаянную попытку приподняться, но не преуспев в этом, простонал нечто невнятное и беспомощно уронил голову на подушку. Незваный посетитель чем-то встревожил его: седые усы невольно дрогнули, глаза налились кровью, напрягая последние силы, старик прохрипел: - Вон отсюда! - Дядя, это я, это же я, дядя! - метнулся неизвестный к ученому, но тут же отшатнулся. Вид старика был ужасен - глаза, казалось, готовы выскочить из орбит, губы посинели, лицо перекосило судорога боли и ненависти. "Па-за-ви-те Уилла..." - натужно выдавил он. Соратники гурьбой ринулись разыскивать меня. Я стоял за широкими спинами членов кооператива "Гражданские похороны" и с интересом разглядывал новоявленного племянника. Раньше что-то этого молодца я не видел, хотя часто приходил к старику помочь поливать цветы в палисаднике. Старик был из тех, кого в народе называют простофиля. Он помешался на своих цветочках, с утра и до вечера возился с ними, забывая порою о приеме пищи. Был он на удивление беден и к деньгам преступно равнодушен. Скопить их не сумел, хотя некогда занимал большой пост в Союзе и был широко известен в международных научных кругах. Преимуществами, которые давали его известное имя и научные труды, воспользоваться в Израиле он не смог и это меня всегда злило: - Дядя Сеня, - говорил я ему, нельзя же так, надо же как-то жить! Но старик погруженный, по обыкновению, в свои ботанические размышления, не слышал здравый голос моего рассудка. Временами мне казалось, что сосед мой просто невменяем. Когда бы я не пришел к нему, он тут же заводил со мною речь о светлом будущем еврейского народа, о благе конкретного еврея и мирном сосуществовании ашкеназийцев и сфарадим. Обычно эти бредни мне надоедали уже на второй минуте, я вежливо справлялся - ел ли старик что-нибудь за прошедшие сутки, после чего, сославшись на обстоятельства, спешно ретировался к Белле. Однажды я рассказал ей о странных причудах старика и расстроил ее до слез. Она и раньше обращала внимание на изможденное лицо ботаника (Белла жила по соседству) и его болезненный вид вызывал у нее жалость. Услышав от меня подробности его полуголодного существования, она тут же состряпала что-то на скорую руку и со всех ног помчалась кормить старика.

2

Прошел месяц. Визиты сострадания моей подруги участились. При каждом удобном случае она приносила больному то лагман, то голубцы, а чаще расслабляющий куриный бульон специально от запоров, которыми он страдал. Белла была доброй женщиной и умела сопереживать чужую боль. В отличие от меня она не избегала утомительных лекций ученого, напротив могла, не прерывая, часами жадно слушать его. Поначалу я не понимал причину столь странной восторженности, но вскоре обратил внимание на то, что после каждой многочасовой проповеди ботаника моя возлюбленная отдается мне с какой-то яростной и пугающей меня страстью. Видя мое недоумение, она призналась, что философия возбуждает ее в сексуальном плане и у нее был даже период (на заре супружества), когда перед тем как лечь в постель, она понуждала мужа прочесть ей главу другую из Спенсера или Эммануила Канта: - Но почему Канта?! - спрашивал я ошеломленный. - Чтобы острее ощутить оргазм, - смущенно отвечала Белла. Странное соотношение философии и оргазма, вовсе не отражалось на высоких душевных качествах этой непредсказуемой и восхитительной женщины. Я полюбил Беллу всем сердцем и принимал ее со всеми ее капризами.

3

Она любила заниматься сексом в совершенно неожиданных местах, порою принуждая меня брать ее то под столом то на столе или даже на шифоньере, откуда мы однажды свалились в тот самый момент, когда я кончал. На меня это падение подействовало катастрофически. Я едва не сделался половым инвалидом. Но с этой женщиной были не страшны любые препоны: участием и лаской она сумела вернуть меня к радостям сексуальной жизни. Ее фантазия была неисчерпаема. Однажды, наблюдая, как спариваются на абажуре мухи, она обратилась ко мне с невинным вопросом: - А мог бы ты трахнуть меня на люстре? - Я не против, милая, - сказал я, - но прежде надо бы застраховаться. Лично меня Беллочкина фантазия лишь забавляла, но иногда мне казалось, что именно склонность моей возлюбленной к акробатическим этюдам в местах, куда без альпинистского снаряжения было не взобраться, а также ее неукротимое влечение к философии второй половины девятнадцатого века сломили, вконец, волю ее супруга, и он с головой ушел в тяжелые и продолжительные запои. Муж ее работал охранником на центральной автобусной станции, а она занималась дома хозяйством, все свободное время, проводя у меня или у ботаника, которому, я думаю, лучше работалось в ее присутствии"

Глава девятая

Доктрина Мордехая Фридмана

Свое расследование я решил начать с заведений Мордехая Фридмана. Меня настораживало лишь то, что человек он был проницательный и немедленно разгадал бы с какими намерениями я появился. Тревожить Фридмана понапрасну, без определенного плана действий было неосторожно, и я решил отложить на время свой визит к нему. Когда-то мы были на короткой ноге, и я не раз, бывало, занимал у него на мелкие расходы. Он не брал проценты с долгов, потому что хотел привлечь в свою харчевню как можно больше посетителей. Я включил Фридмана в число подозреваемых мною людей, хотя каких либо конкретных улик против него у меня не было. По натуре он был скорее жулик, чем убийца. И потом, с какой, казалось бы, стати, - рассуждал я, - ему держать зло на Уилла? Напротив, он не скрывал, что помогает ему материально, не раз подчеркивал, что был лично знаком с его отцом и считает себя в некотором роде, ответственным за его судьбу. Ничего предосудительного в поведении Фридмана раньше я не замечал, за исключением одной несущественной, на первый взгляд, детали: когда бы мы не встретились, в любое время дня и ночи, общей темой наших бесед всегда был Уильям. Я заметил, что бармен, довольно часто и без всякого к тому повода, сворачивает наши редкие и задушевные беседы на совершенно беспредметный разговор об Иванове. Было ясно, что он благоволит ему, хотя со стороны, симпатия его имела какой-то странный, если не сказать, болезненный характер. До самоубийства Уилаа я готов был объяснить причину его нездорового интереса тем, что он просто тешит свое самолюбие, пытаясь набрать очки на своей показной добродетели. Теперь, когда Уилла не стало, таковое поведение Фридмана наводило меня на некоторые размышления: - Видите ли, господин Борухов, - обыкновенно начинал он в такие минуты, даже Иисус не мог даровать всем страждущим тех благ, которыми я осыпаю своих сограждан. И за это граждане мне благодарны... При этом он с отеческой нежностью поглядывал на Уилла. Бедняга Фридман, по простоте душевной, верил, что истинную радость в жизни человек испытывает за кружкой доброго и пенистого пива. Мало того, он утверждал, что, только вводя в организм алкоголь, человек очищает душу от тяжелой слизи буден, наполненных тяжелым физическим трудом. "Все наносное, - утверждал Фридман, - связанное с неустроенным бытом, уходит на второй план, и остаются лишь ощущения - чудные светлые ощущения и несколько размягченная, но пытливая во всех своих проявлениях мысль..." Улыбаясь, Фридман показывал мне на умиротворенные лица людей сидящих в баре, и я, помня о том, что он представляет мне кредит, делал вид, что не вижу оснований возражать ему.

Глава десятая

Завещание под занавес

Из дневника Уилла Иванова:

1

"Иногда ботаника приглашали выступать на каком-нибудь симпозиуме или раз в год большой делегацией приходили в гости бывшие сотрудники по академии и уговаривали выхлопотать какое-то дополнительное пособие через министерство абсорбции. Старик и слушать не хотел о "дополнительных подачках", а те гроши, которые получал, целиком раздавал соседям, зачастую забывавшим возвращать долги. Но было время, когда деньги у него все же водились, причем в немалых количествах. Я не спрашивал его об источнике их происхождения, полагая, что ему перепадают крохи от гонораров за заграничное издание его книг. Но лишние деньги у него не задерживались: раздаст, бывало, все за неделю, а потом сидит до следующей пенсии без гроша в кармане и пухнет с голоду. В затяжные периоды безденежья он питался помидорами из своей теплицы или жидким репатриантским бульоном, которым его самоотверженно продолжала подкармливать Белла. Другой бы на его месте стал приторговывать овощами на рынке: в Израиле это совсем неплохой приработок. Мы с Беллой не раз предлагали ему заняться бизнесом, но он наотрез отказывался от этой идеи недостойно, мол, ученого, предаваться низкой торговле. - Ну так прекратите раздавать деньги! - требовал я, сердясь на его неразборчивую доброту. Старик улыбался нам в ответ, кротко отвечая, что ему доставляет удовольствие делать людям приятное. В те редкие случаи, когда ему неожиданно подваливал гонорар, я зачастую бывал среди тех, кто стрелял у него сотенку другую на повседневные расходы, а если вернее на мелкие подарки для Беллы.