Мой класс - Страница 9

Пока мы разговаривали, сестрёнка Николая подошла ко мне и стала рядом, внимательно прислушиваясь и переводя пытливый взгляд с матери на меня.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Лида.

– Любит она Колю, – мягко сказала мать. – Они у меня дружно живут. Он с нею в парк гулять ходит, сказки ей читает смешные… «Мойдодыра» какого-то… – Она помолчала минуту, потом сказала тише: – Коля в отце души не чаял. Как пришла похоронная, он на себя стал не похож – почернел, с лица спал. А раньше весёлый был… Мы с ним про отца не говорим. А ей он рассказывает, какой папка был, да как ходил, да что говорил. Лида-то его совсем не помнит…

Женщина говорила всё это спокойно, негромким, ровным голосом. Слёзы катились по её щекам; она не утирала их, а может быть, и не замечала. Я поспешно отвела глаза. Она прибавила:

– Мы ведь отца ждали, совсем приготовились встречать. Убили-то его за неделю до победы, а похоронная пришла уже после войны…

Я знала: надо бы ещё посидеть, порасспросить, но поняла, что сейчас не могу этого сделать. Ещё раз уверив Савенкову, что приходила не с жалобой, я распрощалась и ушла.

У дверей на лестнице поджидал Николай. Он в упор, со злостью посмотрел на меня, и в этом взгляде я прочла: «Нажаловалась? Рада?» Он подождал, пока я спустилась на несколько ступенек, потом решительно повернулся, вошёл в квартиру и с размаху захлопнул за собой дверь.

Назавтра я встретилась с ним неподалёку от школы. Против своего обыкновения, он шёл медленно и, казалось, кого-то поджидал. Увидев меня, он приостановился, подождал, пока я поровняюсь с ним, и негромко сказал:

– Здравствуйте, Марина Николаевна…

– Здравствуй, – ответила я.

Мы вместе дошли до школы, молча поднялись наверх, в класс.

На уроке Николая не было слышно. Весь день я ходила с таким ощущением, словно случилось что-то важное и хорошее, хотя я и не могла бы точно определить, что именно.

На другой день, выходя из школы, я встретила Савенкова на улице; он прохаживался вдоль забора, засунув руки глубоко в карманы.

– Ты что тут делаешь? – невольно спросила я.

– Так… – ответил он неопределённо и зашагал рядом со мной.

Я сбоку поглядывала на него. Он, видно, о чём-то упорно думал – шевелил бровями, поджимал губы. Лицо его показалось мне сегодня не таким угрюмым и неприятным.

– Вы Лиду видели? – вдруг спросил он.

– Сестру твою? Как же… Очень на тебя похожа.

– Лицом?

– Ну да. Характера ведь я не знаю, его за один раз не разглядишь.

– Какой у неё может быть характер! – возразил Николай. – Она ещё маленькая.

Помолчали. И вдруг он сказал:

– До свиданья, Марина Николаевна, – и мигом свернул в проходной двор.

Я пошла дальше, озадаченная. Очень уж странный получился у нас разговор, и ещё более странно он оборвался. «Может быть, я что-нибудь не так сказала? Он, кажется, обиделся!» подумала я.

С тех пор почти каждый день Николай поджидал меня у школьных ворот и шёл со мною до конца нашего переулка. Разговор у нас почти всегда бывал односложный. Как-то за всю дорогу Николай произнёс только несколько слов:

– Вот, все говорят: мачеха, мачеха… и в книгах тоже… А она не такая. Она никогда не обидит.

Понятно, он говорил о своей мачехе. Но не успела я и рта раскрыть, как Савенков с обычным «До свиданья, Марина Николаевна» исчез за углом.

Если с нами шёл ещё кто-нибудь из ребят – а это бывало чаще всего, – Николай не говорил ни слова, и по лицу его нельзя было понять, слушает ли он наши разговоры или думает о своём.

Однажды, когда мы с ним шагали вдвоём в какой-то особенно дождливый и хмурый день, он предложил:

– Дайте я понесу тетради.

– Спасибо, – ответила я. – Только, пожалуйста, осторожно, чтоб не помялись.

Он бережно взял у меня толстый пакет.

– Марина Николаевна, а бывает так, что пришла похоронная, а человек жив? – В голосе Николая звучали и тоска и упрямая надежда. – Вот мне рассказывали: приезжает к одной старушке человек с фронта и говорит: «Вашего сына убили, я своими глазами видел». Ну, она плачет, расспрашивает. Проходит месяц. Сидит она вечером одна в квартире, вдруг – звонок. Идёт она открывать, спрашивает: «Кто там?», а ей из-за двери: «Мама, откройте!» И вовсе не убили её сына, только ранили…

Николай замолчал и пристально посмотрел на меня.

– Бывает, – ответила я не сразу. – Всё бывает. Вот у меня погиб брат, я долго надеялась, что он вернётся. Но прошло уже три года… Видно, на самом деле погиб.

Мы стояли уже у моего подъезда – в этот раз Савенков не простился со мной на обычном углу.

– Зайди ко мне, – предложила я.

Он сначала отступил, а потом, вдруг, решившись, шагнул в дверь и, похлопывая ладонью по перилам стал подниматься за мной по лестнице. Поворачивая ключ в замке я заметила на его лице уже знакомое мне смущённое и сосредоточенное выражение.

– Раздевайся, садись, – говорила я через минуту, не глядя на Николая.

Разложила по местам портфель, тетради и, захватив полотенце и мыло, вышла на кухню умыться.

Когда я вернулась, Николай стоял у книжного шкафа.

– Книг-то сколько! – сказал он, проводя рукой по стеклу.

– Выбери себе какую-нибудь, – предложила я.

Николай быстро взглянул на меня, густо покраснел и снова отвернулся к шкафу.

– Зачем, что это вы… – услышала я удивлённый, недоверчивый ответ.

– Возьми, – повторила я, открывая дверцу. – На память. Вот видишь: «Каштанка» Чехова. Эту книгу мне подарила когда-то моя учительница Анна Ивановна, и я берегу её до сих пор. Видишь, написано: «Марине на память о нашей крепкой дружбе за годы школьной жизни».

– Сколько же вам тогда было лет?

– Двенадцать.

– Как же вы дружили? Разве с учительницами дружат?

– Очень дружили! И до сих пор дружим, – ответила я. – Ну, выбирай, какая тебе нравится.

Николай неуверенно провёл рукой по корешкам и, остановившись на одном из самых толстых, вытащил… «Основы электротехники». Это была книга брата. Не сдержав улыбки, я сказала:

– Это, пожалуй, будет для тебя скучновато. Может, лучше вот эту? – И я протянула ему «Детство» Горького.

– Эту, – согласился Николай, краснея ещё больше; сунул книгу в выцветшую сумку от противогаза и направился к двери.

– Погоди, куда ты! – Я даже растерялась.

– Нет, я пойду. Спасибо, Марина Николаевна!

И не успела я ни удержать его, ни проститься толком, как он уже сбегал с лестницы, перепрыгивая через три ступеньки.

На уроках он теперь сидел тихо – кажется, я могла бы забыть о нём, если бы, объясняя что-нибудь, не встречала его напряжённый, внимательный взгляд. Вскоре он принёс мне свою домашнюю тетрадь, в которую переписал уроки за последнюю неделю. Почерк оставался плохим: что ни буква, то кривобокое чудовище; зато не было ни одной кляксы, а поля были.

Обычно, кроме отметки, я писала в тетрадях несколько слов: «Чисто и аккуратно» или «Грязно», «Небрежно», «Не забывай о полях». Ребята, получив проверенную тетрадь, сейчас же смотрели, что написано в конце, причём тут всё бралось в расчёт: каким карандашом написано – синим или красным, крупными буквами или мелкими. Красный карандаш считался более лестным, синий – не так, зелёный или коричневый почему-то огорчали.

Под Колиной работой я написала: «Чисто, но почерк плохой».

– Покажи, что у тебя? – сказал Гай.

– Не дам, – процедил Николай, проходя на своё место.

– Я видел! – вмешался Морозов. – Марина Николаевна написала: «Чисто». А только он всё переписал в один раз – это не дело, так всякий сумеет. Надо каждый день писать как следует.

Николай уже сидел на своей парте, и вид у него был такой, точно не о нём речь. Только по быстрому взгляду, который он бросил на Морозова, я поняла, что он не пропустил ни слова.

После уроков я едва разняла их. Вот уж, действительно, когда у меня руки опустились! Кажется, только что всё наладилось, и вот опять драка, опять всё сначала!