Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы - Страница 31

   Фосфорический свет луны преображал и землю.

   Скалистые стены и утесы ущелья, окружавшего Саланчик, бросали от себя черные гигантские тени, еще ярче выделявшие белизну татарских домиков, серебристых тополей и дороги, которая вилась теперь по темному граниту, точно извилистая и резкая черта, проведенная мелом. Огромные, тяжелые камни, наваленные в узкой долине, глубокие расщелины и овраги делались еще грубее и неподвижнее, но цветы и деревья раскрывались навстречу лунному сиянью, вдыхали его золотистые искры и зеленый таинственный свет, проникавший иногда в темноту ущелья, в морщины скал и черные изгибы расщелин, придавал самой их неподвижности что-то призрачное, недостоверное, кажущееся. Мнилось, что вот-вот пошатнутся, тронутся и растают в море сияния эти мрачные, массивные, окаменевшие глыбы гранита, незыблемые и строгие, как бы застывшие в своем ледяном спокойствии. Лунный свет понемногу наполнял небо и землю и покорял их своей порабощающей власти. Все под его обманчивыми, неверными лучами становилось грезой и сновидением.

   Призрак или человек движется там, по дороге, по этой белой полосе света, которая вьется к Саланчику мимо развалин старой мечети? Бледное лицо, чалма и черное платье делают его похожим на тень, на шаткий образ, вставший из могилы. Вон тут же, так близко, и мусульманское кладбище, пестреющее странными надгробными памятниками в каменных тюрбанах... Может быть, это блуждающий таиф самого черного монаха саланчикской мечети? На нем широкая и длинная одежда муллы, и глаза точно светятся в сумраке лунной ночи.

   Вот он подошел ближе и постучался в окно белого домика.

   -- Сеид-Саттар! -- зовет он.

   А! Да ведь это мулла Абдуррахман! Вот что с нами делает фантастическое обаяние лунного света. Оно заставляет самые обыкновенные предметы принимать за что-то таинственное и необычайное, а почтенного имама мы чуть было не сочли за привидение. Аллах акбар! Как же влюбленным не безумствовать в лунную ночь, когда не только лунатики, но и самые трезвые люди, никогда не пившие даже бузы, способны бродить впотьмах, лазить по кладбищам и считать вещи совсем не за то, что они есть на самом деле!

   -- Милости прошу, эфенди! -- говорил Сеид-Саттар, выходя из калитки с фонарем, ярко осветившим бледное лицо муллы, и в самом веселом настроении провожая к себе дорогого гостя.

   Вид муллы Абдуррахмана был, однако, сосредоточеннее и мрачнее обыкновенного, и выражение его лица совсем не соответствовало любезной веселости гостеприимного хозяина. Сеид-Саттар, бывший весь этот день, после удачной продажи овец в самом счастливом расположении духа и ни разу даже не побивший ни жены, ни служанки, --сразу это заметил.

   -- Что с тобой сегодня, Абдуррахман? -- дружески проговорил он. Но мулла ничего не ответил, и они поднялись по лестнице в низкую комнату с большим очагом, в углу, всю увешанную разноцветными чадрами, уставленную ладной посудой по полкам и диванами по стенам. Тут было уютно и прохладно. Грубый войлок устилал глиняный пол. Бледная молчаливая Сальме, которую подняли с постели, с заспанными еще глазками, промелькнула, как тень, и подала гостю кофе и сласти. Сушеные груши, каймак и шербет стояли на круглом подносе с укрепленной посередине свечей.

   Мулла Абдуррахман ни до чего не дотрагивался и пристально смотрел на хозяина. Наконец он прервал молчание страшными словами Корана.

   -- Мы предлагали небу, земле и горам сохранение веры, но они отказались. Они устрашились этого. Человек обязался и сделался несправедлив и безумен. О, верующие, бойтесь Аллаха и будьте прямодушны! Горе тем, кто, меряя и вешая другим, обманывает их! Да, список мошенников есть в Сильджине. Кто даст узнать тебе, что такое Сильджин? Это книга, покрытая письменами. Скажи неверным: они скоро будут собраны в геенне. Какое страшное жилище! Возвести ужасное наказание тем, которые собирают золото и серебро и не тратят их на пути Божии. Через это золото и серебро начертаются горящее знаки на их лбах, когда запылает огонь джайнема.

   Голос муллы все возвышался и становился грознее.

   Сеид-Саттар побледнел. Слова Корана, и в особенности описание ужасов ада, всегда наводили на него неизъяснимый трепет. Он с испугом уставился на муллу, казавшегося ему теперь провозвестником какого-то страшного наказания.

   -- Зачем говоришь ты это, аджи? -- пролепетал он.

   Абдуррахман встал и выпрямился во ведь рост.

   -- Поезжай в Мекку, Саттар, и помолись у гроба пророка. О чем -- ты знаешь.

   Сеид-Саттар сделал было удивленное лицо, но Абдуррахман припомнил ему кое-что из его прошлого. Смерть отца Сальме, приобретенное обманом имущество разоренной семьи, нечестно отнятый дом, барышничество, -- все гнусное, что было в жизни Сеид-Саттара, как уличающий призрак, встало в эту ночь перед ним, ярко освещенное искусно подобранными словами Корана. Если не раскаяние, то страх перед мучениями ада заставили трепетать сердце и душу старого барышника.

   -- Но как же я поеду? Я не могу уезжать теперь так далеко! -- вопил он: -- У меня еще не продана отара овец; надо купить тысячу баранов в Мамут-Султане -- дешево, совсем за бесценок продаются, табак на чаирах не собран. На кого же я дом и торговлю покину? Я разорен, я погиб! Все дела станут! Уж я лучше обещанный минарет к мечети построю. Да что ты, Абдуррахман? Как я могу ехать!

   -- Это не мое дело! -- сухо проговорил мулла и направился к двери. Но у порога он обернулся я сказал уже мягче: -- Сеид-Саттар, ты знаешь: я друг тебе. Дурного не посоветую. Так хочет Аллах, но, если желаешь, я займусь твоим хозяйством и торговлей в твое отсутствие.

   Сеид-Саттар воротил его, но ни мольбы, ни просьбы не помогали.

   Мулла оставался непреклонен и только предлагал свое содействие. Целую ночь продолжались спор, просьбы и увещания, и уже забрезжил рассвет, когда Сеид-Саттар сдался, охая и жалуясь, и, поручив дела Абдуррахману, решился на поездку в Мекку, как на неизбежное несчастье. Его утешало только то, что всякий мусульманин, съездивший ко гробу пророка и на поклонение черному камню Каабы, пользовался особым уважением и почетом среди односельчан, и к его имени присоединялся титул "аджи". "Аджи Саттар" -- это звучало внушительно, но расходы и убытки предстояли огромные.

   Через несколько дней Сеид-Саттара уже не было в Саланчике.

***

   -- Ах, дорогая ханым! -- болтала молоденькая служанка Сальме, разматывая на ручном станке пряжу, -- как весело было вчера у соседки Айше! Спасибо тебе, что меня на лафы к ней сбегать отпустила. Собрались чуть не все саланчикские девушки. Смех, песни, танцы, сласти разные -- чего только не было! Не один улан, чай, позавидовал, что нельзя к нам затесаться. Двое и так все в щелку подсматривали... У Фатьмы новый пояс какой! -- весь серебряный! Отец из города привез. Гюльмюшь всю грудь и шапочку золотыми монетами обвесила... ну, да она богатая! Что бы тебе, ханым, хоть разок на лафы к соседкам сходить? Все сидишь бледная да не веселая такая! И добро бы хозяин был дома, а то за тридевять земель уехал, -- даже спрашиваться не у кого...

   -- Нет, а-хыз! И нарядов у меня никаких нет, да и не хочется. Привыкла я дома сидеть. Вот и чадру надо кончить.

   Большая катушка с золотыми нитками, привязанная к поясу Сальме, вертелась и разматывалась, а белые ручки проворно вышивали блестящие звезды по легкой и прозрачной, как облачко, ткани.

   -- А при хозяине все как-то лучше было. На что уж скупой-то он, а эфенди Абдуррахман еще скупее: совсем денег не дает. Вчера не на что было мыла купить, а на обед ни сала, ни крупы вдоволь но хватает... Положим, чужое добро бережет.

   -- С нас будет.

   -- Слыхала, ханым? Люди говорят, будто Абдуррахман чаиры наши табачные продал и лошадей тоже.

   -- Верно Сеид-Саттар ему приказывал.

   -- Так.

   Обе на минуту примолкли. Только станок мирно жужжал.