Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы - Страница 30
-- Так, так. В другое время и 25 рублей мало дать! А во сколько вы теперь цените ваших молодых барашков? Валлах! У меня есть в продаже сотни две тонкорунных. У корилезского бея сам по 30 рублей за штуку купил.
-- Продорожили, сильно продорожили, Сеид-Саттар! Теперь, слава Аллаху, если за ту же цену отдадите. Слышали, за сколько Али-Мурза своих продал?
-- Еще бы! В Карасубазаре теперь падеж. Все овцы колеют.
-- Эй, еще кофе!
И начинается торг с божбой, увереньями, клятвами и битьем по рукам. Бьют по рукам вопросительно, отрицательно, утвердительно и, наконец, после получасового спора, окончательно. Заключается крупная сделка. Сеид-Саттар охает, но в глазах у него, несмотря на всю сдержанность, сквозит огонек величайшей радости. А хозяин кофейни, беседуя за другим столом, наклоняет ухо в их сторону и как раз вовремя является в роли посредника. Обе стороны уступают. Торг окончен.
По всему базару разносится весть о крупной продаже нескольких отар овец Сеид-Саттара, и цены сразу падают: Кенджамет и Смаил ни у кого уже больше не купят, и остаются только мелкие покупщики.
Давно таких крупных и выгодных дел не делал старый барышник.
-- Слава Аллаху! Простую шпанку по 3 р. 50 коп. продал! -- ликует Сеид-Саттар, считая и пряча деньги в карман и собираясь домой.
А на базаре стояли еще крик, брань и суета торговли.
***
Но не успел Сеид-Саттар подняться с дивана, как в кофейне появились новые лица, заставившие его остаться на прежнем месте и проявить все признаки величайшего удовольствия.
В кофейню вошел мулла Абдуррахман, а следом за ним еще трое саланчикских имамов в широких пестрых халатах и зеленых чалмах.
Все расступились перед почетными посетителями и освободили диваны.
-- Селям-алейкюм! С выгодным дельцем надо поздравить Сеид-Саттара? Правда ли?
-- Алейкюм-селям, эфенди! Аллах был сегодня ко мне милостив, но дела не особенно важные.
-- Жиденько, да с пеночкой? Ха-ха-ха! С каймачком?13 -- засмеялся, хитро подмигивая, старый мулла в желтом халате.
Мулла Абдуррахман присел к столику Сеид-Саттара, а три другие имама поместились в сторонке, в углу кофейни, и полушепотом, чтобы не слышали посторонние, заговорили о чем-то несомненно важном и значительном, так как лица их иногда теряли выражение невозмутимой солидности. Эфенди даже начинали жестикулировать, что совсем уже нарушало их этикет и достоинство.
Мулла Абдуррахман, в длинном черном халате и белой чалме, с черной короткой бородою вокруг бледно-желтого пергаментного лица, с зоркими глазами над орлиным носом, был неподвижен. Его тонкие губы едва шевелились, когда он говорил с Сеид-Саттаром. Так неподвижно останавливается, распластавшись на крыльях в воздухе, только хищная стенная птица перед тем, как упасть с высоты на добычу. Высокий и худой, с двумя глубокими морщинами над переносицей, расходившимися к верху его сухого, нахмуренного лба, он сидел прямо, как палка.
Мулла Абдуррахман никогда не смеялся, не выходил из себя, не печалился и не радовался. Его всегда видели сосредоточенным и молчаливым, как будто он постоянно обдумывал статью шариата или разгадывал великую тайну начальных букв Корана: Элиф, Лам, Мим -- этих сфинксов мусульманского откровения. Мулла Абдуррахман был великим ученым. Он не только изучил все семь artes liberales схоластических медресе, высших школ Бахчисарая, но и долго совершенствовался в знании арабского языка в Стамбуле и у шейхов Арабистана. Он несколько лет прожил в Мекке и Медине и занимал теперь в Саланчике место главного муллы, мюдериса14 и хатипа. Даже богач Сеид-Саттар считал его дружбу за великую честь для себя.
-- Так я зайду к тебе сегодня вечером попозднее, -- закончил мулла свой разговор с Сеид-Саттаром.
-- Савлых-нехад -- прощай, жду тебя, эфенди!
Оба еще раз простились на пороге и вышли из кофейни.
Между тем спор трех оставшихся имамов становился все горячее.
Это были самые достойные челебии Саланчика. Седенький мулла в желтом халате с клинообразной бородкой и льстивыми глазками на сморщенном лице, вообще не отличавшийся никогда величавостью движений и походки и довольно-таки, правду сказать, суетливый старичок, как будто выходил из себя в споре. Однако под льстивостью, угодливостью и подвижностью его скрывались всегда маленькие задние мысли, уменье затронуть слабую струнку, выждать благоприятной минуты, затянуть ptuieme, поссорить и помирить вовремя, и он с чисто восточною ловкостью умел настаивать на своих выгодах в собраниях саланчикских мулл и в заседаниях кадиев15 и мюдерисов. Говорят, он был правою рукой самого Шейх-Уль-Ислама16.
Другой имам обладал внешностью, сразу бросавшейся в глаза. Для того, чтобы одеть его особу, требовался халат неимоверной ширины. Халат этот был ярко пунцового цвета с желтыми разводами и синими завитушками. Складки его и складки жирного лица имама, которое тоже обладало пунцовым оттенком, падали волнообразно. Лоснящаяся от пота кожа, шелковистая с глянцем ткань материи и масляные, сладкие глаза придавали имаму необычайно сияющей вид, как будто он был один из праведников магометанского рая. Огромная зеленая чалма достойно увенчивала его лысую голову и еще более округляла его объемистую фигуру. Его солидное брюшко могло свободно вместить целого барана и несколько кувшинов самой крепкой бузы, но карманы его были еще вместительней и шире, так что наполнить, их даже медной монетой не представлялось никакой возможности целому околотку добрых мусульман. Впрочем, главною слабостью почтенного имама были обетованные пророком гурии, которых он умудрялся находить на земле, и при том в большом количестве.
Третий мулла не был ничем замечателен, но говорил больше всех.
-- И пусть себе Шейх-Эддин, -- кричал он, -- остается при своем! Он же -- святой, азис! Если его послушать, то вакуфы собраны вовсе не на потребу духовенства. Такому тощему и худому, как он, ничего не нужно. Для него вся жизнь--рамазан!
-- Валлах! -- подмигивал старичок в желтом халате: -Когда гяуры обезземелят татарина, тогда пусть себе вакуфы разделятся между мусульманством. Я согласен. Теперь мечеть должна их беречь, они оплот ислама. Я тоже согласен. Шейх-Эддин прав, Шейх-Эддин свят. Но отчего же, пока, нам не пользоваться церковной землей?
Объемистый мулла слушал и шлепал губами, изредка кивая чалмой.
-- Деньги -- любишь? Жирных барашков -- любишь? Жену -- любишь? Так как же вакуф не любишь? -- наконец проговорил он и тяжело перевел дух.
Но тут двери кофейни отворилась, и звон серебристых струн сааза, вместе с песней и струей свежего воздуха, ворвался в комнату. Это подходил молодой татарин, шаир17. Перебирая пальцами лады на длинном грифе струнного инструмента, он перешагнул через порог и сел у стола. Голоса сразу замолкли. Шаир подвинтил колки сааза, и переливчатая, гортанная песня задрожала и разлилась тысячью высоких и низких, перебегающих, как ветерок, звуков. Перестали спорить сами почтенные имамы, а толстый мулла даже склонил на бок свой полновесный тюрбан и посвистывал носом от избытка чувства.
Сабах олду, уян сана,
Гуль ястыга даян сана!
***
Зажглась заря, и воздух синь...
Проснись, постель из роз покинь!
Пел неведомой красавице молодой шаир.
***
Бледная, зеленоватая и таинственная лунная ночь опустилась над Саланчиком. Яркий месяц, слегка задернутый зыбью легких облаков, похожих на темные волны с белой пеной по краям, глубоко освещал смутную бездну ночного неба, которое казалось опрокинутым над землею прозрачным и круглым морем. Где-то, на неизведанном дне его, искрились туманные звезды, как будто крупный жемчужины, сверкавшие под лучами месяца. Воздух, трепещущий и влажный, колыхался, как водяная пучина. Но этот изумрудный, небесный океан был безмолвен и пустынен и навевал на душу безотчетную печаль и тревогу. Ни плеска, ни говора волн, и голова кружилась от взгляда в немую сияющую глубину, полную фантастических образов и видений.