Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы - Страница 28
-- Хайрулла! -- негромко окликнула Сальме. Ответа не было. Тогда она направилась к ближнему кургану, за которым была небольшая ложбинка, заваленная мусором и каменьями. Взобравшись на легкую крутизну, она увидела маленькое, странное существо, до того оборванное и лохматое, что его трудно было признать за человека. Оно поминутно приподымалось и нагибалось, подбирая что-то блестящее в куче мусора и поспешно пряча в карманы широких дырявых шаровар, сквозь которые проглядывало худое голое тело. Перепутанные волосы клочьями падали на смуглый лоб из-под старой красной фески с оторванной кисточкой. На тонком, почти детском лице широко глядели серые, большие, красивые глаза, лишенные мысли, чувства и выражения. Так смотрят в голубое небо неподвижные, светлые и круглые озера на вершинах гор. Сухие губы что-то бормотали, какие-то бессвязные слова. Согнутая, немного сутуловатая спина, костлявые руки с длинными пальцами, судорожно рывшимися в мусоре, и вытянутая жилистая шея говорили однако о силе, ловкости и проворстве этого маленького, дикого существа, которое было известно в околотке под именем дурачка Хайруллы. Это был действительно полуидиот, безумный нищий, брат хорошенькой и несчастной Сальме.
Своими странными прыжками и ужимками, своей угрюмой нелюдимостью он напоминал плохо прирученное животное, ласкавшееся только к своей госпоже. Этой госпожой была для него его сестра, которую он любил по-своему с примесью странной боязливой нежности. Дурачок, избегавший встречи со всеми в деревне, говорил только с нею одной и принимал от нее пищу и подаяние.
-- Хайрулла!
Услышав знакомый голос, дурачок быстро выпрямился, и на губах его показалась широкая улыбка, грубо искажавшая его правильное, тонкое лицо, красивое только в своей полной неподвижности. Малейшее пробуждение сознания, крохотной, жалкой мысли придавало ему тотчас идиотическое, полуживотное выражение, как бы оттеняя весь ужас духовной нищеты этого искалеченного существа, ограбленного самой природой.
Хайрулла вприпрыжку бросился к Сальме и, приложив руку ко лбу, низко наклонился и дотронулся пальцами до маленьких папучей сестры, как бы слагая к ее ногам свою любовь и благоговение. Восточный привет в безумном движении Хайруллы принимал какое-то мистическое и трогательное значение. Этот поклон был в тоже время поцелуем святыни, к которой мы не смеем прикоснуться устами.
Сальме села на камень и развязала узелок.
-- Я принесла тебе лепешек и молока. Бедный Хайрулла, ты еще ничего не ел сегодня, а солнце уже скоро станет садиться за курганы!
-- Не надо. Я сыт.
-- Разве кто-нибудь тебя накормил сегодня?
-- Хайрулла богат... на базаре лавки всегда открыты... О, мы скоро купим наш старый дом, и опять будем жить вместе... У меня много золота... посмотри...
Глаза дурачка вспыхнули непривычным блеском. Он стал, выкладывать из карманов и из-за пазухи кусочки битого стекла. Здесь были белые и зеленые осколки, сверкавшие на солнце.
-- Червонцы, червонцы! -- кричал Хайрулла. Он подкидывал стеклышки кверху, вертел их перед глазами, показывал Сальме и, пересчитав, прятал опять в карманы.
-- Нынче я собрал тысячу золотых! -- озираясь, говорил он, -- Тут их множество, и никто не знает этого места... Мы скоро купим наш дом!
На опущенных ресницах Сальме показались слезы и тихо покатились по бледным щекам.
-- Но ты ничего не ешь, брат мой!
-- Не хочу. Я богат... Прощай... золото надо спрятать... Увидят -- отнимут... Увидят -- отнимут... отнимут! -- забормотал он и, пятясь, стал быстро скользить вниз по тропинке, в глубину ущелья. Его жалкая и страшная, ощетинившаяся фигурка с загоравшимися злобой глазами и сильными руками, прижатыми к груди и карману, исчезла за каменистым обрывом.
Сальме опустила голову и закрыла лицо. Сквозь ее розовые пальчики слезы капали на колени, как крупный жемчуг, и грудь поднималась от рыданий. Степной ветер тихим стоном разносил их по ковылю и бурьяну безбрежных полей и низким шепотом повторял седым курганам, много видевшим на своем веку страданий и горя человеческого, кровавых битв, поминок славных богатырей и неутешного плача татарских пленниц. И на эти слезы откликалось степное эхо, чуткое, робкое, дальнозвучное, как струны певцов, о которых говорят былины.
***
Когда-то белый домик в Саланчике, в котором жила теперь Сальме с Сеид-Саттаром, своим нелюбимым мужем, принадлежал ее отцу. Она еще девочкой играла там со своим младшим братом, Хайруллой. Маленький дурачок не был еще таким диким, и походил на крошечного ручного зверька. Он кувыркался и бегал с нею, лазил на высокие тополя и как будто больше понимал и смыслил тогда. Семья их была из зажиточных. У отца были свои чаиры3, засеянные табаком, и фруктовый сад, доставшиеся ему, вместе с домом, от деда и прадеда. Были свои волы, овцы и лошади, но все это отняли злые люди и жадные челебии4.
Еще задолго до смерти отца, Сеид-Саттар, который вел вместе с ним какие-то торговые дела, -- в них Сальме мало понимала, -- покупал на его деньги баранов и сбывал их с барышом, менял его лошадей и перепродавал табак, оттягал у отца половину именья, а другая половина, когда умер отец, пошла на вакуфы, бедель и сулюс5.
Хатип6 прихода Исмахан, худощавый, мрачный и строгий Абдурахман-ходжа, бывший в большой дружбе с Сеид-Саттаром и пользовавшийся доверием отца, уговорил его перед смертью завещать несколько десятин земли на вакуфы и на поминовение души в Мекке. За похороны, священный сулюс, мулла с причтом мечети взяли не мало денег, и по яфте7 досталось Сальме, ее матери и брату в наследство всего несколько сот рублей, которых едва хватило на уплату каких-то новых долгов Сеид-Саттару. Семья их обнищала, старая мать скоро умерла с горя, а ее, бедную Сальме, почти насильно взял себе в жены Сеид-Саттар. Что ей было делать, куда деться, одинокой и бездомной? Сеид-Саттар завладел ею, ее домом и имуществом и выгнал на улицу нищего Хайруллу. Дурачок с тех пор не смел показываться в их доме, и никто не знал, где он имеет пристанище. Когда его с побоями вытолкали за порог, он только дико озирался и скалил зубы, как собачонка, забежавшая на чужой двор, под градом каменьев и палочных ударов собравшейся челяди. Но, казалось, дурачок что-то понял, что-то смутно соображал, расставаясь с сестрой и отцовской кровлей. Ни слёз, ни просьб, ни упреков бедной Сальме никто не слушал. Ее прогнали в комнату, и она горько плакала, лежа на войлоке. С тех пор-то разбогател Сеид-Саттар и стяжал почет и уважение в людях. Его знали и ему кланялись далеко за пределами Саланчика.
Все это припомнила и передумала Сальме на степном кургане, утирая рукавом катившиеся слезы и поверяя свою одинокую печаль обожженным солнцем былинкам и мелким камушкам под ногами, да беспредельному, широкому небу, безучастно смотревшему с голубой высоты своей на вечерявшую землю.
Сеид-Саттар в этот вечер не возвращался домой. День был базарный, и много хлопот и дела предстояло купцам и барышникам. Еще накануне, весь красный и потный, Сеид-Саттар, несмотря на свою толщину и солидность, бегал по широкому двору хана, постоялого двора, и, ругаясь с чабанами и погонщиками, распоряжался приемом, и размещением трех отар своих овец, пригнанных с поля.
Огромный двор, поросший вытоптанною травою, был разгорожен тонкими жердями на загоны, в которые на ночь запирали овец. Несколько тысяч баранов толпилось на дворе и подымало страшную суматоху. Они прыгали, сбивались в кучи, беспрестанно разбегались, точно охваченные паническим страхом, и следом за ними метались и бегали оборванные, загорелые чабаны, с громким криком хлопая своими кнутами. Но этот крик, шум суматохи и неумолкавшее блеянье сотен овец покрывал, обрываясь иногда от гнева на высоких нотах, зычный голос Сеид-Саттара, раздававшего приказанья. Подчас он, увлекаясь, собственноручно хватал за заднюю ногу улепетывавшую овцу и, несмотря на ее судорожное барахтанье, втаскивал в середину столпившегося стада. Загнать овец в загородки представляло большую трудность. Они не слушались даже длинных пастушеских палок с крючьями, которыми их цепляли за ноги и били чабаны, и упорно отказывались войти в узкую дверцу загона. Только после того, как первую, передовую овцу удавалось пропихнуть в отверстие, за нею опрометью бросались другие, ближайшие, а за ними следовало все стадо. И то крайние проскакивали иногда между ног пастухов и с громким блеянием рассыпались по двору. За ними бросались в погоню и в это время упускали других. Завязывалась борьба, из которой победителями выходили чабаны, но совершенно измученные, вспотевшие и с охрипшими голосами. Наконец баранов удавалось разместить и рассортировать по загонам. Шпанок, курдючных, молодых и старых запирали отдельно в ожиданье завтрашней продажи. Целые волны белых спин и рогатых голов колыхались за тонкими жердями. Только один маленький черный барашек, с бубенчиком на шее, отбившись от матки, неуклюже прыгал по двору и испуганно, безнадежно блеял.