Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы - Страница 23

***

   Еще румянились лучами заката вершины тополей бахчисарайских садов, когда по дальней улице шагом проезжал на усталом коне красавец Асан. Он повязал чалмой вокруг шапки красный платок -- свой недавний трофей, бросил повода и, не боясь более погони, беспечно посматривал по сторонам. Тяжелый серебряный пояс, расшитая позументом и золотыми шнурками грудь его бархатной курточки, из-под которой топырились шелковые рукава, насечка стремян, галуны цветного чепрака, -- все сверкало на нем и переливалось огненными блестками, а вороной конь его с длинною гривой, пеня удила и выбрасывая передние ноги, красиво выступал мелкою иноходью. Как было не засмотреться на лихого джигита, проезжавшего мимо белых домиков с горевшими за решеткой стеклами! В окнах и за плетнем дворов то и дело мелькали женские личики и любопытные, быстрые глаза. Может, и правду говорят, что Асан с шайтаном знакомство водит, а все-таки такого красавца редко доводится встретить. Не одна хорошенькая келенчек⁵ облизывала губки, смотря на его румяное лицо, и, морщась, вспоминала своего мужа с рысьими глазками и редкою бородкой. Иной даже в голову приходило, что ее ходжа⁶ сам на шайтана смахивает. А ну, как такой удалец, как вот этот Асан, еще задарит червонцами да яркими шалями, да начнет сладкие речи на ухо говорить? Чье сердце не растает тогда, как мягкий воск, чьи щечки не вспыхнут стыдливым желанием и ясные очи не глянут любовно из легкой тени полуопущенных, длинных ресниц... Когда Асан проезжал мимо одного домика с плоскою кровлей, тонущего в густой зелени карагачей и черешен, в окне показалось кругленькое, розовое личико чернобровой Зейнеп. Кто не любит душистого меду, кто не похваливал молоденькую вдовушку? Все ее знали, все улыбались приветливо, встречая ее на улице. Даже почтенный мулла Мамут, завидев ее с минарета, вместо "ля иллага", кричал: "иго-го-го!" -- такая она была хорошенькая, когда бывало в сафьянных терликах на босую ножку, в красных шальварах и зеленом фередже из тончайшего сукна идет по городу, едва прикрываясь чадрой. Женщины звали ее за это нескромницей, а молодые джигиты непременно прибавляли к ее имени словечко: "джан"⁷ -- "Зейнеп-джан" так и прозвали ее в околотке. Кудрявые зелифы⁸ вились на ее висках, своими черными букольками оттеняя ее нежную кожу, а маленькая родинка на подбородке, без которой не может обойтись ни одна красавица, делала Зейнеп привлекательною и для молодого улана, и для важного, сосредоточенного старосты Мемет Хурт-Амет-оглу, не упускавшего случая послать ей дорогой подарочек. Право, за один ее поцелуй стоило отказаться на целый год от сладких ягодок мишмиллы⁹ или самого вкусного шербета. Как же было не обратить на нее внимания Асану, когда сама Зейнеп-джан, лакомая черешенка Бахчисарая, выглянув из высокого окошка, нагнулась и, кокетливо подмигнув проезжавшему джигиту, сделала своими пухленькими ручками в золотых кольцах и браслетах такое восхитительное движение, что сердце Асана вспорхнуло, как подстреленная перепелка, и губы раздвинулись в веселую улыбку. Он оглянулся кругом и, кивнув в знак согласия, поскакал мимо, чтобы не обратить внимания посторонних на окошко белого домика вдовушки, у которого он на минуту замешкался. Зейнеп скрылась за занавеской, и вместе с ней спряталось за горы покрасневшее от зависти солнце, вероятно досадуя, что ему не доведется увидеть нынешнею ночью многого, чем беспрепятственно любуется луна, -- это самое нескромное из светил небесных.

***

   Мягкий сумрак теплой летней ночи опустился над Бахчисараем. Высокие тополя и стройные минареты едва чернели, выступая на темно-синем фоне глубокого неба. Город затих, и только с одного его края долетали не умолкавшие звуки свадебной музыки: там еще кипела жизнь, сверкали огни, слышались смех и говор. Вдруг резкие переливы зурны и визг скрипок раздались на другом конце Бахчисарая, переходя с улицы на улицу. Что бы это значило? Кому вздумалось гулять и веселиться поздней ночью, подымая с постели заспавшихся горожан? Кажется, другой свадьбы не справлялось в эту ночь, а музыка только в Байрам гудит и играет по всем садам и переулкам. Татары, накинув на плечи серые чекмени, выходили за ворота и, так как золотой месяц выглянул в это время из-за ближней горы, они ясно увидели кучку людей, с песнями и пляской проходивших по улице. Впереди всех джигит Асан, обнявшись с каким-то высоким цыганом, лихо вытанцовывал веселый "чабан-авасы"¹⁰, а за ним шли человек восемь черномазых скрипачей и дудочников. Вся эта подгулявшая ватага подымала такой гам и шум по городу, что испуганные татарки вскакивали с постелей и с огнем выбегали к забору. Впрочем, общее волнение быстро утихало, когда узнавали, в чем дело, и только старики, ворча себе в бороду, недовольно возвращались домой. Многие молодые уланы приставали к шумной процессии, и скоро целый хвост подплясывающего народа потянулся при лунном свете за музыкантами и бесшабашным Асаном, которому вздумалось гулять в такой поздний час. Даже маленькие мальчишки прыгали и скакали вокруг музыкантов и бежали по сторонам. Наконец, звуки скрипок стали замирать в отдалении, и улицы Бахчисарая снова опустели. Месяц ярким сиянием золотил кровли минаретов, и высокие тополя тихо и степенно покачивали своими седыми вершинами, словно возмущенные внезапною тревогой, нарушившею их дремотное усыпление. Какая-то подозрительная собака, нюхая землю, пробежала по следам исчезнувшей толпы, где-то крикнул петух спросонок, и прежнее молчание водворилось над городом.

   Уже рогатый месяц высоко стоял на небе, когда из пригородной бузни, пошатываясь, вышел Асан. Он распустил своих подгулявших товарищей и веселых собутыльников, щедро расплатился с цыганами и один брел по пустынному месту, изрытому промоинами и оврагами. Скоро Бахчисарай скрылся за пригорками, и Асан подошел к огромному камню, висевшему на краю черной ямы, уходившей глубоко в землю. В тени, падавшей налево от камня, что-то ярко вспыхивало, словно искры от ударов огнива, и Асан увидел рыжего шайтана, поджидавшего его в условленном месте под камнем. На шайтане был красный чекмень, и бараньи рога, завивавшиеся по бокам, прикрывала косматая ногайская шапка. Черт беспечно лежал, покуривая трубку, и только щетинистые усы его шевелились, как у хитрого кота, караулившего мышь. Да и отчего бы не отдыхать шайтану, который, как и всякий добрый мусульманин любил покейфовать в часы досуга и безделья.

   -- Селям алейкюм! -- сказал ему Асан, подходя и кланяясь.

   Шайтан поморщился от такого священного приветствия и сердито кивнул головой.

   -- Ты, кажется, забыл, эфендим, обратился он к Асану, -- что сегодня Базар-гунь!¹¹ Я тебя давно дожидаюсь.

   -- Разве нынче срок?

   Черт свистнул.

   -- А как же? Я тебе и расписку покажу: в десятый день месяца Ашира ты обязался расквитаться со мною за мои услуги.

   -- Валлах! Ты, кажется, говоришь правду.

   -- Да не божись, ты знаешь: я не люблю.

   -- Однако еще четыре часа остается до срока.

   -- Нам пора: скоро петухи запоют.

   -- Да что ты в самом деле, рыжая собака, торгуешься, как цыгане, не пойду я раньше, да и только! Мне еще надо с Зейнеп напоследок повидаться, да ты обещал меня с Алиме посватать. Поворачивайся проворней! Ишь, разлегся, как султан какой-нибудь. Айда!

   Тут Асан так крепко толкнул ногой в бок бедного шайтана, что тот поджал хвост и послушно поднялся с мягкого, серого мха, на котором расположился в приятном ожидании добычи. Как бы там ни говорили про шайтана люди, мало его знающие, но он все договоры исполнял в точности и от слова своего никогда не отказывался. До срока, действительно, оставалось еще несколько часов, и шайтан только по врожденной лени отнекивался от новых услуг, так как ему до смерти надоело служить на посылках у Асана вот уже десять лет. Он досадливо фыркнул, сверкнул глазами и, ковыляя, побежал за Асаном к спавшему городу. Дело предстояло затруднительное: Алиме выходила в эту ночь замуж, и следовало как-нибудь надуть почтенного Ягья Аджи-Осман-оглу, которого шайтан нарочно подбил жениться на Алиме, чтобы прикрыть перед людьми будущие грешки Асана. Мало ли какие могли выйти последствия? Даже шайтан не любил лишних нареканий.