Мое преступление (сборник) - Страница 20

– Хорошая шутка, – ответил я. – Я-то думал, что у вас там более живое и вульгарное чувство юмора.

– Итак, можем счесть это мистификацией? – спросил мой пытливый собеседник.

– Конечно, можете, – сказал я, – и определенно успешной.

Повесив трубку, я снова попытался почувствовать себя сельским жителем.

Когда попытки мои продолжались уже три минуты, телефон зазвонил снова. У известной иллюстрированной еженедельной газеты было ко мне важное дело.

– Мы узнали, – сказал серьезный голос, – что вы теперь окружной констебль Биконсфилда, и любой ваш опыт в этой области…

– Я не окружной констебль Биконсфилда! – вскричал я в горестном остервенении. – Так же как и не лучший студент Кембриджа, не церемониймейстер с золотым жезлом, не далай-лама, не живой скелет, не фаворит скачек и даже не королева любви и красоты на приближающемся рыцарском турнире. Неужели человечество совсем перестало понимать шутки?

Я в некотором раздражении вернулся к своим сельским грезам, а затем раздался еще один звонок – на этот раз во входную дверь. Мне сообщили, что представитель еще одной газеты (на этот раз иллюстрированной ежедневной) приехал из Лондона с камерой, чтобы сфотографировать меня в качестве приходского констебля. Даже не знаю, рассчитывал ли он увидеть меня в какой-то яркой форме с перьями и эполетами или просто хотел запечатлеть новое, восторженное выражение моего лица после получения назначения. Во всяком случае, я ответил ему, что он может сфотографировать меня в качестве «Человека, который не является приходским констеблем Биконсфилда»[25]. Он заснял меня в ряде в высшей мере неконстебльских ракурсов (рассчитанных на опровержение клеветы), а затем ушел.

Случилось так, что примерно через четверть часа после этого разговор с одним из жителей Биконсфилда перетек в обстоятельную беседу, и я поведал ему, в приступе безумного смеха, как все эти опытные журналисты поверили шутке, место которой разве что в дешевом юмористическом листке.

– Предполагаю, – сказал я, – что всякий раз, когда в «Панче» игриво предположат, что именно я, присев у себя в Биконсфилде, стал причиной землетрясения в Сан-Франциско, мне придется писать в «Таймс», чтобы отмыть свою репутацию.

Мой собеседник, с интересом выслушав этот фарс, посмеялся над дотошными газетчиками и разочарованным фотографом, а в конце произнес довольно тихо и небрежно:

– А знаете, все же вас выбрали приходским констеблем Биконсфилда.

Ошеломленный, я замер в удивлении; в его глазах я увидел пугающую искренность.

– Но это безумие! – возопил я. – Должно быть, это шутка.

– Даже если так, – ответил тот, оправдываясь, – эта шутка висит на церковных дверях.

Мысли мои были в полном смятении, и я с трудом собрал их воедино. Я не мог вообразить, что современные прихожане могут позволить себе такую грубую шутку. Настало время отчаянных действий, а не полумер. Было ясно, что нужно идти в церковь.

Мы подошли к вратам этого прекрасного и величественного здания, и там, действительно, увидели совершенно безумную надпись, что пять человек, включая мистера Г. К. Честертона, были выдвинуты на должность приходских констеблей и по кандидатурам могут высказываться возражения. Что ж, если англичане не утратили огня, горевшего в них на протяжении всей истории, эти возражения будут незамедлительными и исчерпывающими.

На обратном пути мой друг ободрял и утешал меня, расхваливая эту должность, что тяжким грузом свалилась мне на голову. Затем я получил письмо от доброжелателя, где растолковывались многие термины, за что я очень ему благодарен, несмотря на то, что объяснения эти были немного запутанными. Единственное, что я ясно запомнил из этой вереницы правил, – это то, что я не должен покидать пределы своего округа, «за исключением погони за преступником». Я могу поддаться соблазну вскарабкаться на усеянную железными пиками стену Мидллсекса – но только если на моих глазах туда кинется прыткий грабитель. Я могу хоть каждый день резво скакать через Темзу в Беркшир – но только если прямо передо мной будет бежать пыхтящий двоеженец. Что ж, я могу серьезно и даже торжественно обещать, что в обычных, не экстраординардных случаях не допущу подобных импульсивных проступков.

Не будем подробно останавливаться на обязанностях, потому что их попросту нет, на окладе – потому что нет и его, равно как и на обмундировании – потому что, увы, его тоже не предусмотрено (единственное, о чем я и правда сожалею). Но если мы посмотрим на само явление и на то, как такая дикая шутка – превращение писателя в констебля – стала возможной, мы можем обнаружить некоторые курьезные и интересные обычаи из жизни старой Англии. Появление приходских констеблей восходит к эпохе отсутствия официальной и эффективной полиции, которая также была и временем расцвета местного самосознания и самоуправления. Короче говоря, приходские констебли – реликт тех лет, когда еще не было констеблей в их сегодняшнем понимании, но были приходы. От самой традиции их назначения веет освежающей стариной: согласия претендентов (как и в моем случае) даже не спрашивают. Это отсылает нас к тем восхитительным временам, когда стремление служить своей стране не было нелепым, когда титул пэра не покупали скотоводы, когда пустая болтовня не была путем к безбедной праздности.

Вне всяких сомнений, быть констеблем – достойно и почетно, так же как почетно и достойно быть присяжным, ибо быть присяжным – это быть судьей. Но наиболее средневековым (то есть наиболее человеческим) в нашей судебной системе является тот очевидный факт, что каждый добрый человек будет более заботиться о своих детях или волах, нежели о кодексах и столпах закона, и именно поэтому его приходится принуждать становиться присяжным. Возможно, именно это имел в виду Христос, когда в притче о Царствии Небесном говорил о царе, который послал слуг своих на распутья дорог и повелел собрать всех, кого найдут, на брачный пир; возможно, подразумевалось, что если вы хотите, чтобы пришли простые смертные, их надо позвать и даже вызвать. Быть может, это верно в отношении Царства Небесного, но это безусловно так в отношении царства земного. Другие методы бросят нас в руки тех вульгарных и амбициозных людей, которые приходят незваными, – людей, которые уже уничтожают Англию.

О другом своем выводе из этой истории я могу говорить очень долго, и поэтому скажу очень коротко. Приходской констебль, назначаемый советом округа, – одно из немногих напоминаний о некоей очень естественной идее самоуправления, которую современной науке и морали очень трудно сохранить. Пока что я выскажусь так: что жители таких злачных мест, как Хокстон или Вайтчепел, отдали бы за то, чтобы хотя бы косвенно контролировать выбор полицейского, стоящего на углу улицы?

Перевод Людмилы Мининой

Герцог де Шамбертен-Поммар был маленьким, но живучим обломком истинно аристократического рода, члены которого в массе своей оставались атеистами вплоть до времен Французской революции, но после этого достопамятного события (выгодного с разных точек зрения) сделались очень набожными. Он был роялистом, националистом и абсолютно искренним патриотом в том особом стиле, который характеризуют непрерывные заявления не столько об опасности, которой подвергается его родина, сколько о полном ее крахе. Он писал в роялистские газеты бодрые статейки, озаглавленные «Закат Франции», или «Последний крик», или еще что-то в этом роде, в пароксизме патриотического восторга расцвечивая последними штрихами полотно, на котором кайзер ехал по мостовой, попирая тела распростертых на ней парижан. Он был довольно беден, да и у всей его родни не было ни гроша. В обеденное время, устремляясь быстрым шагом к одному из маленьких открытых кафе, он ровно ничем не отличался от окружающих.

Живя в стране, где не существовало аристократии, герцог Поммар был о ней крайне высокого мнения. Он тосковал по мечам и величавым манерам своих дореволюционных предков – пусть большинство из них считало себя (в теории) республиканцами. Но с куда более практическим пылом он обращался к той европейской стране, над которой не реяло трехцветное знамя, где отсутствовало грубое уравнение перед лицом государства. Путеводной звездой и утешением его жизни была Англия, являвшая для всей Европы пример единственно сохранившейся подлинной аристократии. Вдобавок он имел легкую склонность к спорту, держал английского бульдога и верил, что англичане – раса бульдогов, героических сквайров и крепких вассалов-йоменов: ведь он читал об этом в английских консервативных газетах, в статьях, сочиненных изнуренными левантийскими писаками. Само собой, основное его чтение составляли французские консервативные источники (хотя английским он владел неплохо): из них он впервые и услышал об ужасном государственном бюджете. Там говорилось о разорительном перевороте, который замыслил лорд-канцлер казначейства, зловещий Ллойд Джордж. Он прочел также, как рыцарственный герцог Артур Балфур из Берли бросил этому демагогу вызов, поддержанный лордом Остином Чемберленом и веселым и остроумным Уолтером Лэнгом. Будучи бойким и способным журналистом, он решил посетить Англию со специальным визитом, чтобы описать читателям эту битву гигантов.