Мое королевство (Химеры - 2) - Страница 2

- Дети! - спохватилась Ирочка. - Ну-ка скажите дяде "здрасьте". Три-четыре!

Дети крикнули. Конь шарахнулся. Предвидя последствия, подскочил Хальк. И первыми словами, с которыми обратился к нему незнакомый дядька, были:

- Уберите ее.

- Кузен сегодня пугливый, - выразился Гай, зыркая синими глазищами из-под низко надвинутой кепки. Ирочка обиделась, сама отошла и с видом национальной героини стала дергать сорняки. Ей не мешали.

- Феликс Сорэн, управляющий, - представился всадник.

Начался обязательный ритуал рукопожимания; несмотря на жару, пыль и пот, в нем умудрилось поучаствовать все мужское общество, кроме Гая. Кешка вообще напросился на лошадь - как родственник! - действительно вырос втрое и поглядывал на всех сверху вниз, не в силах сдержать щербатую улыбку.

- По телеграфу передали, - сказал управляющий, - будет гроза. Возможно, град и ураганный ветер. Так что палатки стоит закрепить, а лучше вообще снять и на ночь перебраться в поместье.

- А мы вас не стесним? - Ирочка забыла про обиду.

Феликс Сорэн засмеялся. Гай скрипнул зубами. Он всегда волочился за барышнями, носил узкие брючки, пижонствовал - в общем, пнулся из себя, стараясь выглядеть благородно и романтично. А этот мерзавец Феликс делал что хотел, никогда ни на кого не оглядывался - и при этом выглядел так, что Гаю локти оставалось кусать от зависти. Хальк тоже выглядел. Что-то у этих двоих было общее, от одной наседки вылупились, что ли? Гаю мучительно захотелось покурить. Несмотря на все вопли Ирочки, что при детях ни за что и никогда... она и сама курила, но тайком, подальше от воспитуемых, свято блюдя свои же приказы.

... Кот возлежал. На вышитой гладью дорожке. Томно, как руан-эдерская княжна; растянувшись на добрый метр. И сиял зелеными очами. С перил веранды, покачиваясь и развеваясь шоколадной шерстью, свешивался хвост. Лапы вытягивались, то растопыриваясь внушительными когтями, то светясь младенчески-розовыми подушечками через палевую шерсть. Судя по всему, котяра был еще и полосат. Лаки застыл в священном трепете.

- Ой! Уведите меня! А то счас поглажу!

Барышни заверещали. Почему-то они верещали все время...

- Нельзя, нельзя, кот чужой!..

А очень хотелось. Лаки осознал, что если сию минуту не запустит руки в эту шоколадную волнистую шерсть, жизнь его будет прожита бессмысленно.

- А я у хозяина спрошусь, - Лаки засопел.

В это время ударил гром. Кот лениво дернул ухом, словно отгоняя настырное насекомое. Девицы затрещали и кинулись вверх по лестнице. Ирочка, свесясь через балюстраду, орала:

- Окна, окна закрывайте!

- Счас как вдарит, - мечтательно изрек Кешка. Но Лаки не покачнулся. Главное - кот.

- Киса, - сказал он. - Ты подожди. Я сейчас.

И бросился в путаницу переходов.

Изнутри усадьба была почему-то гораздо больше, чем снаружи. Планировку учинил какой-то явный псих-архитектор, потому что разобраться в ней даже с третьего раза не представлялось возможным. Лаки, распустив крылья, несся по коридорам, пахнущим старым деревом, пылью и сырой побелкой. Эсквайр чихнул и понял, что окончательно заблудился. А кот мог и не дождаться. Это побуждало к решительным действиям.

- Дядя Феля! - заголосил Лаки. Эхо заскакало между стенами, звякнули мелкие стекла в витражных окошках. Как бы в ответ над усадьбой громыхнуло, басом загудела жестяная крыша. И прямо перед собой в открытую форточку Лаки узрел пылающий старый дуб на задворках дома.

- Ой, - сказал Лаки. - Па-ажар!!

Но ему никто не ответил. Стояла душная предгрозовая тишина, в которой треск огня казался чем-то ненастоящим. Лаки зябко поежился.

Он уже третий раз пробегал по одному и тому же коридору, не в силах уразуметь сие обстоятельство. Наконец уперся в жиденькую на вид дверцу, со всего маху пнул ее сандалей и тоненько взвыл. Дверца оказалась дубовой.

Как ни странно, она распахнулась. Лаки справедливо почел это наградой за пожар, боевые раны и вожделенного кота и, хромая, вошел. Сидящие у длинного стола люди в древних одеждах замолчали и уставились на ребенка. А ребенок вежливо пригладил чуб и невинно спросил:

- Дядя Феля, а можно котика погладить?

... Парень лет семнадцати, разгребая животом тину у берега, чувствуя, что рубашка высыхает от жары прямо на мосластых плечах, выбрался из воды. Пугнул лягушку, перекрестился на колокольню, торчащую из-за низеньких городских стен, выжал подол и стал одеваться дальше. Много усилий для этого не потребовалось: гардероб составляли холщовые узкие штаны - или денег на ткань не хватило, или портной оказался ворюгой - и клинок, который был слишком длинен для палаша и слишком широк для шпаги. Штаны попытались сползти, когда клинок был привешен к бедру, и молодой человек подсмыкнул их веревочкой. После этого почесал коротко стриженные и слегка подзелененные тиной космы и перебросил через плечо связанные шнурками стоптанные сапоги. Вода продолжала капать с рубахи, и ее хозяин морщился и вертелся, как окунутый в лужу кот, только что не вылизывался. Он задрал голову, посмотрел на парящее в небесах солнце, прикинул время и решительным шагом двинул к отдельно стоящей, слегка обрушенной башне перед запертыми городскими воротами.

Солнце снопами пробивалось сквозь полуразобранную крышу, и сразу становились видны и запустение, и пыль с комками паутины, и мышиный помет, скопившийся на полу. Совсем не так романтично, как по вечерам со свечкой.

Парень сплюнул на лестницу, задел длиннющим клинком стену, но два молодых обормота, упоенно передвигающие по пыльным плитам камешки, даже не обернулись на шаркающий звук.

- Усадьба вот здесь, - субтильный подросток с прозрачным личиком придворного поэта и сальными волосенками водрузил перед собой изрядный кусок гранита со слюдяными блестками. - А вот здесь море, - без всякой брезгливости он соскреб с голой пятки собеседника шматок грязи и плюхнул за камнем.

Собеседник задумчиво почухал обритую наголо синеватую макушку. Добавил свой камешек слева от гранита и сказал, что это сарай, и повешенного нашли именно там.

- Какого повешенного? - спросил "поэт". - Мы же договорились, что он утонул. С горя.

- Нет, его пытали. А потом повесили. Он им ничего не сказал.

Субтильный поэт злобно откашлялся. А пока он кашлял, лысый друг стал излагать новую версию событий. Герой был наемным убийцей, таким известным, что все его знали в лицо, предлагали наперебой работу, а потом в него влюбилась баронесса, убежала от папы, и они убивали вместе. А добычу делили на троих.

Стоящий на чердачной лестнице тип непотребно заржал. Ему ответило взбесившееся эхо, от которого с балок посыпались летучие мыши и грязь. Бритый дернул шеей и испуганно вскочил.

- Т-ты!!.. П-предупреждать надо! - завопил он, заикаясь, как наемный убийца из его истории. - Я д-думал, ст-тража!

Тип с клинком жестом заставил его заткнуться.

- Жара - это ваша работа? - спросил он, разглядывая камешки.

- В джунгли идет великая сушь, - процитировал поэт с завываниями. - Солнце убило джунгли на три дня полета! У-у!!

Завывания оборвались затрещиной. Поэт грянулся носом в камешки, нарушив диспозицию и залив кровищей усадьбу, сарай и море.

- Гад, - сказал бритый, дергая себя за оттопыренное ухо.

- Не гад, а Гэлад Всадник Роханский милостью Корабельщика Канцлер Круга, и это прозвучало, как "эсквайр" после имени безродного бродяги.

Худой вытащил нож из сапога, висевшего за спиной, и лениво вонзил в неприметную щепку между камешками.

- Ярран будет?

Поэт двумя пальцами зажал нос и гнусаво ответил.

- А теперь брысь, - сказал Канцлер Круга негромко, и, как ни странно, парочка повиновалась.

Гэлад пересек загаженный чердак, отпихнул останки сундука от окна и взглянул на город. Эрлирангорд лежал перед ним, как на ладони, путаницей улочек и замшелыми черепицами крыш, чахлыми липами, изогнутой, как змея, крепостной стеной с редкими вкраплениями расползшихся башенок - Хомской, Магреты, Кутафьи. Город был похож на позеленевшего от старости горыныча, и в самой середине - над грязной речкой Глинкой - торчала зловещими уступами под блеклое небо Твиртове, Эрлирангордская цитадель, обитель Одинокого Бога. В голубых сполохах над нею скалились едва различимые издалека химеры с прорезями насмешливых кошачьих глаз, и в каждой вспышке неестественных молний умирала и корчилась чья-то душа, его душа. "Творец ненаписанных сказок..." Губы свело болью, сжало виски, холод пошел вдоль хребта. Так умирали волею Бога пущенные под нож крылатые роханские кони.