Модель инженера Драницина - Страница 16

В зале пахло вежеталем и бриолином.

Собрались все свои. Петя Укротилов — счетовод комхоза — принес с собой патефон. Федор Андреевич притащил пластинки. Пришли два старичка англомана, оба с англо-русскими словарями под мышкой. Прошипев неизменное «хаудуиду», они уселись в угол и листали словари. Один задавал вопрос, а другой отыскивал нужные слова и отвечал.

Пришла тетя Паша с супругом.

Затаив в лице страх, явился Тихон Петрович с Агафьей Ефимовной.

К ужину пришел известный краевед археолог Чубукеев, вечно немытый в неопрятном костюме, с огромной, грубо сделанной трубкой во рту. Был он заклятый враг Ягуария Сидоровича, и поносил его на всех перекрестках как невежду и авантюриста, ни черта не понимающего в археологии. Пришел же он, чтобы мимоходом выведать, какие открытия сделал за последнее время парикмахер.

Были кроме того девицы разных возрастов в файдешиновых и крепдешиновых платьях. Молодые люди с проборами и в ботинках джимми. Ждали, что придет единственный в городе признанный и печатавшийся поэт — Павел Трепещущий (псевдоним), живший у парикмахера, но он отказался наотрез, заявив, что ему надо творить, и весь вечер, снедаемый поздним сожалением, провалялся на жесткой постели.

Дамы ютились на диванчике и кушали карамель. Федор Кузьмич молчаливо сидел в углу и листал семейный альбом. Тетя Паша время от времени делала ему замечания.

— Феодор, (в обществе она именовала его Феодор с ударением на последнем слоге) у вас (в обществе она называла его на вы), у вас грязный платок. Спрячьте.

Федор Кузьмич покорно прятал платок.

— Феодор, у вас резинка у носка расстегнулась.

Федор Кузьмич так же покорно пристегивал резинку.

Было в меру скучно. Молодежь, правда, развлекалась, играли в шарады, танцевали. Простуженно шипел патефон.

Наконец хозяин пригласил к столу. Гости разом повеселели и, шумно разговаривая, двинулись в столовую.

— Люблю-с, — восклицал толстый бухгалтер из химтреста, — люблю-с, когда это, знаете, в центре бутылочки, по бокам закусочки, по краям тарелочки и вокруг прекрасный пол и вообще выпивон. По первой.

Застучали ножи, зазвенели рюмки.

— Пирожка попробуйте.

— Мне колбасу подвиньте.

— Как это только вы грибы маринуете, Нина Петровна, какой-то секрет у вас есть.

А шепотом на ухо:

— А пирог-то подгорел.

— Колбасу-то как нарезали, ровно бумага просвечивает.

И снова:

— Пейте, кушайте.

— Да что же вы ничего не берете.

После пятой рюмки старички со словарями поминутно выкрикивали:

— Иес.

— Ол райт.

Дамы жеманничали, отодвигали рюмки, взвизгивали и под сурдинку отвечали на пожатья ножек под столом.

Известный краевед Чубукеев пил мрачно. За весь вечер он ничего не узнал.

После ужина мужчины, забрав рюмки и блюдо с селедкой, пошли в спальню хозяина.

Нина Петровна прошипела вслед:

— Следи за Федором Кузьмичем и Кусачкиным.

— Слежу, душечка, в о-оба, — не совсем внятно ответил Ягуар. В спальне выпили по первой, по второй, по пятой.

Федор Кузьмич начал плакать.

— Лысею я, несчастный я человек. А все от того, от нее, аспиды-василиски. Падают мои волосы, падают, — и он слезливо сморщился.

— Ты, Ягуар Сидорович, должен мне средство дать.

Ягуар хитро усмехнулся и, взяв с окна флакон, помахал им перед носом Федора Кузьмича.

— Вот видишь, патентованное.

Федор Кузьмич оживился:

— Па-па-патентованное, говоришь ты? Дай.

— Денег стоит, — сухо ответил Ягуар, ставя флакон на место. — Строго секретно и собственного изобретения.

— Ягуар Сидорович, богом молю, дай, — пристал Федор Кузьмич. — Ведь облысею я. Что хочешь бери, только отдай.

— Пять червонцев, — бухнул Ягуар Сидорович и даже побледнел от неожиданности.

— Десять бы не пожалел, кабы были. Нет.

— А нет, так нет.

Внезапно Федора Кузьмича осенила мысль. Он сунул руку в карман и вынул оттуда часы с инициалами Драницина.

— Вот возьми в обмен, только дай.

Ягуар Сидорович недоверчиво улыбнулся и взял часы.

Гости принялись осматривать их.

— Хороши, — изрек бухгалтер.

— Хороши, — соглашался Ягуар.

— Бери, — бормотал Федор Кузьмич, — только дай средство и жене ни гу-гу. Она человек нервный.

— Ну ладно, бери, только для тебя уступаю, — снисходительно проговорил Ягуар Сидорович, передавая флакон Федору Кузьмичу.

Тот немедленно подошел к зеркалу и, откупорив флакон, густо намазал макушку жидкостью.

Часы переходили из рук в руки.

— Разрешите посмотреть, — заплетающимся языком пробормотал фотограф. Ягуар передал ему часы.

— А-а-а, — вдруг закричал Тихон Петрович, — СВД.

Гости переглянулись.

— Ягуар, откажись, — кричал побледневший фотограф, — тебе говорю, откажись... Союз великого дела. Я, брат, все знаю, — подмигнул он. — Ты, брат, только раскопай, не то увидишь.

Мрачный краевед Чубукеев, услышав слово «раскопай», сразу же насторожился как гончая. Оживился и Ягуар.

— Что раскопать, — враз вскрикнули они.

— Ты не хитри, на Угорье-то, брат, под березой. Там, брат, ценность, ты только не смей и часы не бери... Слышишь, — и фотограф, бессильно покачнувшись, свалился на пол.

— Наклюкался, — сочувственно проговорил толстый бухгалтер, наливая десятую рюмку. — Слаб человек.

— Мне пора, — мрачно произнес краевед Чубукеев и про себя повторил: «На Угорье под березой».

— Пошли уже, — поднялся Ягуар и беззвучно прошептал: «Под березой на Угорье».

Гости стали расходиться. Бесчувственного Тихона Петровича Агафья Ефимовна вместе с толстым бухгалтером уволокли домой.

— Не правда ли, как удался вечер, — бормотал Ягуар Сидорович, натягивая пестрое ватное одеяло.

— А ты заметил, как много ест этот толстый бухгалтер. Конечно, мне не жаль, но это просто невежливо, — проговорила Нина Петровна, поправляя подушку.

— М-да.

Дом заснул.

Только поэт Павел Трепещущий (псевдоним) лежал одиноко на жесткой постели и терзался поздним раскаянием.

Где-то заунывно выла собака.

— Я несчастна, я глубоко несчастна, — говорила Женя. — Он бросил меня, он уехал неизвестно куда. Вы не можете себе представить, что это за человек. Это изверг.

Комсомолец Петя слушал, слегка наклонив набок вихрастую голову.

С Женей он познакомился в клубной библиотеке. Она поступила работать и дежурила в абонементе. Петя как-то разговорился и обнаружив, что она заражена мелкобуржуазными принципами, взялся за ее перевоспитание. Он таскал ей целые кипы книг по политграмоте, читал газетные передовые, пробовал проработать решение второго пленума окружкома комсомола. Женя любила экзотику; знакомство с вихрастым комсомольцем забавляло ее. Правда, проработка шла плохо, разговор неизбежно сползал «на бытовые темы», как выражался Петя.

— У него были такие жестокие глаза, — продолжала Женя. — Знаете, Петя, временами я боялась его. Да вот, посмотрите фотографию. — И Женя, взяв со стола групповую карточку, висевшую в лаборатории инженера, передала ее Пете.

— Вот он.

Ничего зверского в облике инженера Петя не нашел, но он показался ему знакомым.

«Где-то я его видел», — мелькнуло в уме.

Он хотел было отложить карточку на стол, но вдруг увидел на фотографии девушку, почти подростка. Она глядела немного вбок и на груди у нее комично топорщилась пионерская косынка.

— Таня, — прошептал он. — А скажите, товарищ Женя, — спросил Петя, — эта девушка вам знакома?

— О да, — сморщила носик Женя, — еще бы. Представьте, он влюбился в нее еще когда мы жили на Ванновском заводе. Он таскался за ней везде и всюду. Я недавно нашла целый ворох записок этой безнравственной девчонки.

Петя издал какой-то неопределенный звук, не то охнул, не то простонал, взъерошил волосы и попрощавшись вышел.

Да, теперь все ясно. Вот почему Таня не обратила на него внимания. Это было еще в прошлом году. Они вместе работали в пионеротряде, и в один изумительный мартовский вечер Петя почувствовал себя безусловно влюбленным. Он долго боролся с этим мелкобуржуазным предрассудком, усиленно обливаясь холодной водой, делал гимнастику, играл в хоккей и волейбол и читал вслух «Анти-Дюринга», но все безрезультатно. В мозгу то и дело мелькал нежный девичий профиль, обрамленный каштановыми волосами.