Модель инженера Драницина - Страница 13

Тогда он жмурил глаза и почему-то в сознании вставала улица. По ней шли люди, шли они, а он стрелял в них из нагана. Вот падает один, другой, пятый, десятый. И никто не может подойти. Он сильнее всех.

Управдом ушел. Оставшись один, Бобриков опустился в кресло.

— Допустим, — говорил он. И вот уже рушится реальный мир и все возможно. — Допустим, я становлюсь великим тенором. Овации, цветы, деньги. Я еду за границу в Париж.

И снова мысли скользят легко и знакомые образы ласкают сознание. Он воображает, как выйдет на сцену, как будет кланяться. Вот так. Встает, подходит к зеркалу. Щупленькая фигура, в новеньком топорщащемся костюме качается в мутном, засиженном мухами стекле. Фигура кланяется, прижимая руки к сердцу, и улыбается. Точь в точь как второй Карузо — знаменитый тенор Гремецкий, дававший концерт в прошлом году.

— Ты, Мишенька, что же это все в новом-то костюме ходишь, — раздается голос.

Он оборачивается, у двери стоит мать.

— Этак и износить можно, — продолжает старуха ноющим голосом. — Старенький надо донашивать.

Мечты обрываются.

— Уйдите, мамаша. Не мешайте, я занят.

— И чем только занят, стоишь перед зеркалом и качаешься. Сходил бы куда-нибудь...

Старуха жует беззубым ртом и снова тянет.

— Я тебе старенький-то пиджачок выутюжила. Совсем глядит как новый.

— О господи, и вы меня не понимаете, — устало машет рукой Бобриков.

— Да, Мишенька, намедни в пиджачке я книжечку нашла. Нужна она тебе или нет?

Старуха долго роется в карманах широкой юбки и достает маленькую записную книжку в коричневой обложке с золотым тиснением СВД.

— А-а-а, давай, — вспоминает Бобриков, — и уходи, я займусь. — Старуха вздыхает глубоко и бесшумно исчезает.

Бобриков садится в кресло.

— Совсем забыл о ней, — бормочет он. — Интересно, что за книженция.

Он открывает ее.

Ломанные мелкие буквы пестрят в глазах. Читает сначала лениво, но вот глаза его загораются, он придвигается к столу. Он весь внимание. Записи коротки. Видно, что их вел деловой занятый человек.

На этом записки кончились.

Бобриков все еще, как зачарованный, сидит перед столом и гладит книжечку рукой.

Перед ним прошел кусок чьей-то большой жизни. В нем была тайна и где-то маячили миллионы.

Прошло пять, десять минут.

— Ах я болван, — ударил он себя по голове. В памяти мелькнула металлическая пластинка на чемодане с буквами СВД. Они были те же, что и на записной книжке. Вспомнился крик старика: «Машину украли!»

— Ах, дурак я дурак. Ведь там же была она, модель. Что же делать, что делать.

Голова отказывалась соображать. Мозг, привыкший мечтать, строил целую цепь сложнейших ситуаций и все они кончались одним:

— Миллион... Европа, Париж... женщины.

Только к полуночи, утомленный бесцельными мечтами Бобриков мог рассуждать трезво.

То, что в чемодане, подкинутом спекулянтке, была модель, в этом он не сомневался. И он отдал ее собственными руками. О-о-о-о... Бобриков даже застонал.

Но что же теперь делать? В руках у него был ключ к дорогостоящей тайне. Несомненно одно — такого случая упускать нельзя. Миллионы сами плыли в руки. Надо ехать на эту станцию. Как ее? Да, Горохов. Разыскать спекулянтку и во что бы то ни стало достать модель. А потом?

О, потом можно делать все, что я захочу. Я поеду в Москву, я обращусь к любому иностранному послу. Я предложу ему купить модель..., — и снова мозг начинал свою привычную работу.

Бобриков видит себя в огромном сумрачном кабинете. Во рту дорогая сигара, по комнате плавает синеватый дым. Он, Бобриков, утонул в мягком, удобном кресле.

— Итак, вы согласны, — рокочет выхоленный седой мужчина в темном костюме. — Все будет устроено, как вы хотите. Выпьем же за успех.

Нет надо ехать, ехать, ехать. Миллионы сами плывут в руки.

— Но как? Нужны деньги, а их нет.

Ежедневно он раздавал тысячи, а то и десятки тысяч рублей. Вот завтра предстоит получить двадцать девять тысяч. А что, если... Похолодели виски и ослабели ноги. А вдруг поймают? Ерунда, не поймают. Надо решиться, иного выхода нет. Миллионы сами плывут в руки.

Бобриков решается.

А в это время старуха мать, стоя на коленях перед образами, молится:

— Дай ему, господи, всяческого счастья, исполнения его желаний, устрой ему жизнь богатую и счастливую. Услышь мя, господи.

Лампада льет ровный тихий свет, а потускневший лик спасителя смотрит понимающе.

Фотограф Тихон Петрович Кусачкин-Сковорода был хилый слабонервный мужчина лет пятидесяти. Основной чертой его характера была непомерная боязливость. Боялся он буквально всего и пребывал в непрерывном страхе. Все новое возбуждало в нем смутную тревогу. Строили огромный дом, Тихон Петрович шел мимо и неодобрительно думал.

— Нехорошо это... Ни к чему... И без этого бы прожили.

Узнает он о пуске нового завода — ему становится не по себе.

— Без этого жили, а теперь... Ох, не к добру это, не к добру.

А каждый день случалось что-нибудь необычное. То приносили на дом бумагу за казенной печатью, в ней приглашали Тихона Петровича на собрание кустарей-одиночек фотографов на предмет обсуждения вопроса о создании артели «Социалистический фотограф». И хотя Тихон Петрович знал, что объединять его не с кем (он был единственный в городе фотограф), но он мрачнел и, расписываясь дрожащей рукой в получении бумажки, шептал:

— Добираются. Ох, что будет, что будет...

То приходило известие, что усадьба Никоподолова, в которой проживал Тихон Петрович, отходит к какому-то там жакту. В квартиру являлись люди, что-то такое меряли, находили какие-то излишки, бесцеремонно заявляли, что вот эту комнату надо будет сдать новому жильцу, выдавали квитанции. А потом на собрании членов жакта кричали до хрипоты, выбирали правление, тянули Тихона Петровича на должность заведующего культбытотделом.

От всего этого рябило в глазах и мутно билось сердце.

— Не пойму я, ничего не пойму, — говорил Тихон Петрович. — Одно только знаю — добираются.

Новое, что входило в жизнь городка упорно, изо дня в день, размывало островок понятий и привычек, на котором так мерно, так тихо текла жизнь. И иногда казалось, что все это направлено против него, и что наступит такой день, когда «новое» перестанет действовать обходным путем и возьмется прямо за него, за Тихона Петровича Кусачкина-Сковороду. Вот откроется дверь, придет кто-то и скажет: «А, так это вот и есть Тихон Петрович Кусачкин-Сковорода. А кто он, а что он, а нужен ли он?»

И все это заставляло быть настороже, все это держало его в вечном страхе.

Снимал ли Тихон Петрович красноармейца — руки у него трепетали, голос дребезжал и все казалось, что на карточке выйдет не красноармеец, а черт знает что такое. Вывешивали в городе список лишенцев. Тихон Петрович бледнел, стоя у витрины. Ему казалось, что в числе лишенных прав обязательно должен быть и он. Но когда он убеждался, что в списке его фамилия отсутствует, ему становилось еще тяжелее.

— Значит, ошиблись. Выпустят дополнительно, отдельным листком. — И в глазах вставал огромный лист, на котором было жирно выведено «Тихон Петрович Кусачкин-Сковорода лишенец». Он жмурился и измученный шел домой.