MMMCDXLVIII год
(Рукопись Мартына Задека) - Страница 20

— Здесь ему скорее подаст помощь добрая Мери; а я, между тем, пойду сказать Эолу, — говорил он, складывая на крыльце бремя с плеч своих и входя в дом. В комнатах было темно; тишина перерывалась только одним храпением.

— Мери, Мери! — произнёс Исаф. Ответа не было.

— Мери! — повторил он громко.

— Мери! — раздался сиповатый голос. Никто не отвечал.

— На острове крик!.. Там меня хватились!.. Едем! Ждать опасно! Мери, садись в ладью!

— Мери, Мери! Что будет делает бабушка, когда мы уедим? Что, как к ней придет Красный?

— Не бойся, Лена, у бабушки Врасанна!

— Здравствуй, атаман! — вскричали гребцы, когда мнимый Эол и Мери с Леной вошли в ладью.

Ладья покатилась. Подъехали к кораблю; спустили лестницу; все вошли на палубу.

Толпа людей с опаленными лицами, закаленных в бурях жизни и моря, стояла для встречи начальника Стаи Нереид. Резким голосом приветствовали они вступление его на Альзаму.

— Эол! — сказал кормчий, и приятельски протянул к нему руку. Многие также приблизились к мнимому атаману; но он предупредил намерение их.

— К месту! — вскричал он. Все исполнили приказ, кроме кормчего, который остался подле него и с сердцем произнес:

— Поздоровайся сперва с старыми служивыми, Эол! Еще успеешь плюнуть в море!.. Или забыл кормчего, который вынес тебя из-под громовой тучи?

— А, это ты?.. Помню! — отвечал неизвестный, опасаясь, чтобы подобный знакомец и старый служивый не снял с него Эоловой личины.

— То-то же! — продолжал кормчий, обиженный равнодушием. — За добро плати хоть памятью! Куда прикажешь ехать? На подводный камень или в пучину?

— По пути к Босфорану.

— К Босфорану? — повторил кормчий. — Это значит в огонь! С нашим же товаром приедем мы туда? С ланцетами и пиявками? Не худо! Только чтоб там самому не пустили крови!.. Впрочем, по мне все равно: голова за всё отвечай!.. Мое дело поставить на место!.. Эй, нетопыри!.. Боковой и Стрелу! Южному вкось! На милю от пристани… Волю!

Канаты затрещали, между парусами зашумел ветер; казалось, что берега мрачные, как тучи, двинулись с места и быстро удалялись от корабля.

Неизвестный, Мери и маленькая Лена спускались уже в каюту, для них приготовленную, как вдруг палубный спросил: какой значок выкинуть?

— Ты сам должен знать, какой приличен!

— Твой любимый Бой? Здесь еще можно помериться силами со всяким, кто придёт на вызов, и проучить того, кто вздумает не посторониться. За каналом притихнем! Там мы выкинем просто Белый.

— Хорошо! — отвечал мнимый начальник Нереид, и сошел в каюту. Мери и Лена были уже там.

Мери трепетала за него. Кормчий мог легко отличить ложного Эола от настоящего. Первый шаг на корабль открыл ей всю опасность положения, избавленного ею незнакома.

— Я не предвидела, — сказала она ему, — что мы встретим здесь этого страшного человека, которого Эол называл всегда правым своим крылом, без которого не вылететь бы ему из какой-то беды. С ним ты должен быть осторожен, обходиться ласковее; подобные люди дорого ценят память за одолжения.

— Трудно мне принять на себя все короткие знакомства Эола!

Мери села в углу каюты и успокаивала маленькую Лену, которая боясь корабельного шума, прижалась к ней со страхом.

Неизвестный ходил взад и вперед. Он кажется не позволял себе предаваться мыслям; рассматривал внимательно предметы, находящиеся в каюте: стену, украшенную различным оружием, койки, проч., но взоры его невольно остановились на песочных часах.

— Когда человек спокоен и доволен собою, тогда он не думает измерять, сколько времени еще осталось ему быть счастливым! Мери! если прошедшая жизнь твоя не тайна, то расскажи мне ее.

— Ни один поступок не упрекает совесть моей, что ж буду я таить? — отвечала Мери. Жизнь моя так единообразна и печальна, как поверхность моря… его волнуют только бури!

Неизвестный сел подле Мери внимать её словам:

— Голос отца и матери памятен мне, он говорил всегда сердцу моему что-то ласковое, приятное; но я не знаю отца и матери, я не видела их. Если б теперь привезли меня на ту землю, где я родилась, где провела четыре года первоначальной жизни, я не узнала бы ничего родного. Я еще была ребёнком, когда болезнь глазная лишила меня зрения; я была слепа и не знала никаких радостей кроме сладкого чувства, когда мать и отец сажали меня подле себя и лаская называли слепой любовью.

Однажды услышала я глубокие вздохи моей матери; отец мой прощался с нею; потом обнял он меня и сказал: прощай, Мери! таким печальным голосом, что я заплакала…

Это были последние слова его! С тех пор я не знаю, что сделалось с отцом моим. Печаль моей матери по сию пору отзывается в душе моей: она вздыхала, брала меня к себе на руки, и слезы её падали на мое лицо, когда я обнимала и утешала ее.

Вскоре после отъезда отца моего, какой-то незнакомый человек стал ходить к нам часто. Он искал меня так же, как и батюшка, но я боялась его. Часто слышала я голос его, но не разбирала, что говорил он; ибо он говорил всегда тихо. При нем мне делалось грустно, при нем матушка не обнимала меня. Я радовалась только тому, что она перестала грустить и плакать; потому, что и у меня болело всегда сердце, когда она плакала.

В один день услышала я опять горькие слезы моей матери; эти слезы показались мне горячее тех слез, которые, она проливала при разлуке с отцом моим. Незнакомец утешал ее; я подбежала к ней, она схватила меня в объятия и назвала себя несчастною…

После этого слова на веки погибло во мне сладкое чувство, которое я знавала прежде!

Мы куда-то поехали.

— Скоро ли мы будем у батюшки? — спросила я; мать моя сжала меня в своих объятиях, и, утопая в слезах, не отвечала ни слова.

Незнакомый человек приказал ей перестать плакать, и она перестала.

Как теперь помню я, что какой-то шум оглушал меня, мне было страшно; помню, что внесли меня на какую-то лестницу, стук и шум увеличились; у меня закружилась голова, и я упала без памяти. Это мгновение, как минута смерти, лишила меня всего!

Не знаю, что было со мною до того времени, в которое я очувствовалась; жар томил меня; я лежала где-то, без сил; слышала чьи-то незнакомые голоса, звала мать мою; но мне отвечали, что ее нет дома, что она скоро будет. Я плакала неутешно!

Мери остановилась, слезы покатились градом из глаз её; жалким голосом проговорила она:

— То были слезы на вечную разлуку с моею матерью! Она для меня уже не существовала!

У каких-то недобрых людей была я. Никто не водил меня, не смотрел за мною и не спрашивал: чего хочу я; часто бывала я голодна, но боясь, чтоб меня не бранили, молчала.

В одно время услышала я чей-то голос, он был приятен для меня, потому что давно не испытывала я радостного чувства и не знала ни чьей ласки. Этот человек подошёл ко мне и спросил меня, родилась я слепою, или лишилась зрения от болезни? Я помнила, что меня лечили от глаз, и сказала ему это.

— Если другие лечили тебя безуспешно, — отвечал он, то я могу быть счастливее других.

Не знаю, что сделал он с моими глазами — мне даже показалось, что он совсем их вынул, потом чем-то обвязал. После уже узнала я, что это были очки, в которых вместо стекол натянуты были двенадцать соединённых между собою прозрачных пленок; каждый день срывал он по одной и с каждым днем ощущение света более и более давало мне чувствовать, что незнакомец возвратил мне зрение.

Но зачем он возвратил мне его, когда уже со мною не было ни отца, ни матери? Слепота моя не мешала мне плакать; об них бы только плакала я!.. Но теперь зрение дало мне ещё столько новых предметов для слез, столько душевной скорби…

— Не плачь, Мери; милая Мери не плачь! — вскричала Лена и обняла ее.

Мери не могла удержать слез своих; крепко сжала она ребенка в объятиях.