Младшая сестра - Страница 4

Мы вышли из кафе. Над городом по-прежнему нависали дождевые тучи. Я пригласил сестру в рыбный ресторанчик. И за едой, и когда мы возвращались по усыпан-; ной опавшими листьями улице, мы избегали неприятной для нас обоих темы.

– Каждую неделю, – рассказывала сестра, – господин Лебедев дает мне новое задание. Последнее задание было такое. Прошло несколько лет, а женщина никак не может забыть бросившего ее мужчину. И вот однажды она получает от него письмо. Попробуйте, сказал учитель, выразить ее чувства при чтении этого письма, не произнеся ни одного слова, без единого звука, одной мимикой.

–. Ну и как ты это сделала?

– Движением пальцев и глаз, – оживленно ответила сестра. – Во всяком случае, господин Лебедев расхвалил меня. По части мимических сцен японцы вообще не знают себе равных.

Да, видно, этот Лебедев – птица невысокого полета, подумал я. Так учат ремеслу, а не искусству. Если говорить о настоящем искусстве, то оно не нуждается в подобного рода внешних, поверхностных выражениях чувств. Высокое мастерство, которым отмечен хранящийся в музее под стеклом лик распятого Христа, ничего общего не имеет ни с дилетантскими приемами господина Лебедева, ни с потугами публики, которую я только что видел в кафе. Я это слишком хорошо понимал, потому что и сам не способен был создать ничего похожего на тот шедевр.

Когда сестра стала рассказывать о своих занятиях под руководством господина Лебедева, голос ее преобразился. В нем уже не слышалось ни раздражения, ни усталости. Она говорила живо, весело, с каким-то радостным упоением. Впрочем, возможно, она лишь делала вид, что весела и счастлива. Я тотчас вспомнил ее крохотную, темную и холодную комнатушку под чердаком. Не исключено, что эта девочка хочет пустить пыль в глаза даже мне, своему старшему брату.

Расставшись с сестрой и вернувшись в гостиницу, я сразу почувствовал невероятную усталость. Я лег в постель, закурил и как-то незаметно стал повторять про себя, словно навязчивый рефрен: «Лебедев, Лебедев, Лебедев». У меня появилось желание до своего отъезда из Парижа хоть раз встретиться с этим человеком. Есть ли у сестры актерский талант? Я уже давно пришел к выводу, что в искусстве одним усердием и упорством ничего не добьешься. Мне во что бы то ни стало надо повидаться с этим Лебедевым и попробовать выяснить, что он думает об артистическом даровании сестры. Если он скажет, что это не более как самомнение, мой долг – уговорить ее вернуться в Японию.

На следующий день я позвонил в дирекцию театра Мариньи, так как вспомнил, что, по словам сестры, Лебедев играет в этом театре.

В трубке послышался высокий женский голос:

– Лебежев или Лебедев? Произнесите, пожалуйста, четче… А когда, вы говорите, этот актер выступал у нас? – Хм… Фамилию Лебедева в театре Мариньи, видимо, не так уж хорошо помнили. – Сейчас попробую выяснить. Подождите, пожалуйста.

Пока я ожидал ответа, в душе моей все больше накипало чувство горечи, похожее на жалость. Не миф ли все это? Не придумала ли сестра этого актера, чтобы скрыть от меня свое жалкое положение? Ничего удивительного, если она тешит себя иллюзиями и выдает мнимое за действительное, живя в темной комнатушке на шестом этаже и не имея возможности осуществить свою мечту… Но тут снова послышался прежний высокий женский голос:

– Господин Лебедев в позапрошлом году однажды выступал на нашей сцене, заменяя одного актера. Но потом получил увечье и больше не выступает. Адрес? Хмт., У нас есть только его тогдашний адрес, но…

Я попросил все же назвать этот адрес и записал его на полях газеты.

В последующие несколько дней, встречаясь с сестрой, я умалчивал о том, что навел справки о господине Лебедеве. Мне как-то неприятно было заводить этот разговор. А она, ничего не подозревая, с гордостью и воодушевлением без конца рассказывала мне о своем учителе. Фамилия Лебедев не сходила с ее уст. Я вспомнил те дни, когда она еще девочкой начала заниматься балетом и прожужжала мне уши рассказами о своих учителях. Как и тогда, черные глаза ее блестели, и казалось, вся она светится радостью. Сейчас она говорила явную ложь, но я лишь поддакивал, делая вид, что принимаю все за чистую монету.

За день до своего отъезда из Парижа в Мадрид я решил все-таки попытаться разыскать господина Лебедева по записанному мной адресу. Дом, где он жил, находился на старинной грязной улочке позади церкви Святого Сульпиция. На углу церковной площади, подернутой вечерней дымкой, потирая озябшие руки, старуха продавала жареные каштаны.

Управляющий старым многоквартирным домом, не расставаясь с прилипшим к губе окурком, сказал, что господин Лебедев пошел сейчас в мясную лавку неподалеку отсюда, и пальцем ткнул в темноту. Я повернулся в указанную сторону и, засунув руки в карманы своего твидового пальто, стал ждать. По улице, окутанной сумерками, приближался хромой человек с ребенком.

– Господин Лебедев, к вам гость! – громко возвестил управляющий.

Продолжая держать ребенка за руку, хромой остановился. На нем было сильно поношенное пальто и ярко-красное кашне – единственная, видимо, принадлежность туалета, говорившая о том, что в прошлом этот человек был актером. Судя по плеши над лбом и седине, припудрившей его русые волосы, был он уже в возрасте. Извинившись за неожиданный визит, я сказал, что пришел посоветоваться насчет своей сестры. Господин Лебедев с каким-то беспокойством посмотрел на меня и управляющего, затем перевел взгляд на ребенка и сказал:

– Отнеси это мясо в кухню.

Я понял, что у Лебедева есть жена и дети.

– Если вы не против, – каким-то горестным тоном произнес он, – мы могли бы побеседовать в кафе, это здесь рядом.

Лебедев шел, с трудом волоча свою искусственную ногу. При каждом его шаге уныло позвякивали металлические части протеза.

– Попал под автомобиль… И вот видите…

– Где же это произошло?

– На соседней площади.

Поляк вынул из кармана брюк грязный носовой платок и обтер лицо.

Заведение, в которое мы вошли, больше было похоже на бистро, чем на кафе. Двое мужчин, по виду рабочие, облокотясь на стойку, потягивали вино. Я сел на столик и заказал кофе.

– Спасибо, я кофе не пью, сердце пошаливает, – отказался Лебедев, продолжая беспокойно бегать глазами, и потом сказал: – Мари очень сердечно ко мне относится.

Мари – так звали мою сестру. Взгляд у Лебедева был усталый, безжизненный. Потертая одежда вся в пятнах. Когда его русые волосы совсем поседеют, он станет очень некрасивым стариком. Черты старческого уродства уже сейчас проступали на его лице. Мне вспомнились те начинающие «служители искусства», которых мы с сестрой видели в кафе на Монпарнасе. Когда-то и Лебедев, несомненно, принадлежал к числу подобных молодых людей, а сейчас это был человек, потерпевший полное фиаско в жизни. Когда я спросил, есть ли у моей сестры артистический талант, он несколько раз утвердительно кивнул головой. Но разве могла иметь какое-нибудь значение его оценка! Да и спросил я, собственно, лишь для того, чтобы как-то поддержать разговор.

Я попросил счет, и Лебедев молча смотрел, как я расплачивался. Когда мы вышли из кафе, уже совсем стемнело. Мы остановились на тротуаре, чтобы проститься, но не успел я протянуть руку, как Лебедев вдруг робко произнес:

– Значит, вы не против того, что мы с Мари любим друг друга?

На следующий день я покидал Париж. Так же как ив тот вечер, когда я прилетел сюда, моросил дождь. В месте сбора пассажиров взвесили багаж и проверили билет, после чего мы с сестрой прошли в зал ожидания и стали через окно смотреть на моросящий дождь. Я молчал о своей встрече с Лебедевым. Сестра, возможно, о ней знала, но тоже молчала.

«Пассажиров, отправляющихся в Мадрид, просят занять места в автобусе!» – объявили по радио. Я встал и вынул руки из карманов своего твидового пальто.

Когда я теперь снова увижусь с сестрой?! Может, через три года, может, через четыре, а может, и никогда… И я сказал:

– Я виделся с господином Лебедевым.