Мизери - Страница 3

– Кстати, а где мой бумажник? – спросил он.

– Я взяла его на хранение. – Ее улыбка внезапно исчезла, и появившееся на лице настороженное выражение совсем ему не понравилось; оно было похоже на глубокую расселину, которой почти не видно среди травы и цветов. – Вы думаете, я оттуда что-нибудь украла?

– Что вы, конечно, нет. Дело в том, что… – Дело в том, подумал он, что там сейчас все, что осталось от моей жизни. Там моя жизнь вне этой комнаты. Вне боли. Вне этого времени, что тянется, как длинная розовая жвачка. Потому что до таблеток остался всего час или около того.

– Так в чем же дело, мистер? – настойчиво переспросила она, и он с тревогой заметил, что взгляд ее узких глаз становится мрачнее. Расселина делалась шире, словно в ее голове в эту минуту происходило землетрясение. За окном пронзительно завывал ветер, и ему вдруг представилась картина: она поднимает его с кровати, швыряет через плечо, он падает на пол возле стены, как мешок с картошкой, а потом она выволакивает его на улицу и бросает в сугроб. Он, конечно, замерзнет, но прежде, чем он умрет, острая пульсирующая боль охватит его ноги.

– Дело в том, что отец всегда советовал мне держать бумажник при себе, – произнес он, удивляясь, с какой легкостью ему удалось солгать. В свое время отец виртуозно научился не замечать Пола – за исключением тех случаев, когда было просто необходимо обратить на него внимание. Насколько Пол мог припомнить, отец лишь однажды соизволил дать ему совет. Когда Полу исполнилось четырнадцать лет, отец подарил ему на день рождения презерватив «Красный дьявол» в упаковке из фольги. «Положи это в бумажник, – сказал Роджер Шелдон, – и если окажется, что ты чувствуешь возбуждение, когда вставляешь, выбери мгновение, когда ты уже достаточно возбужден, чтобы хотеть, и недостаточно возбужден, чтобы плюнуть на последствия. В этом мире и так хватает ублюдков, и мне не хотелось бы, чтобы ты в шестнадцать лет мог назвать себя отцом».

Вслух Пол добавил:

– Я думаю, он столько раз повторял мне, чтобы я держал бумажник при себе, что эта фраза навсегда отпечаталась в моем сознании. Очень прошу меня простить, если я вас оскорбил.

Она успокоилась. Улыбнулась. Расселина исчезла. На ее месте вновь кивали головками яркие полевые цветы. Он подумал, что если сейчас ощупать ее лицо, то под улыбкой обнаружится упругая темная масса.

– Вы меня не обидели. Бумажник в надежном месте. Подождите-ка, у меня для вас кое-что есть.

Она вышла и тут же вернулась с миской дымящегося овощного супа. Он не мог сейчас много есть, но в этот раз съел больше, чем ожидал. Она кормила его с ложки и рассказывала о том, что произошло, и пока она говорила, он все припоминал. Он решил: если уж приходится валяться с переломанными ногами, не мешает знать, что его к этому привело. Но вот способ получения информации его раздражал: как будто он – персонаж книги или пьесы и события его жизни представляют собой не реальную историю, а чей-то вымысел.

Итак, примерно две недели назад эта женщина отправилась на машине в Сайдвиндер, чтобы обзавестись кое-какими продуктами и кормом для скота… и посмотреть новые книжки в аптеке Уилсона[2] – дело было в среду, а книжки привозят по вторникам.

– Я как раз думала о вас, – сказала она и ловким профессиональным движением промокнула уголки его рта салфеткой. – Представляете, какое интересное совпадение! Я надеялась, что «Сын Мизери» уже вышел, но мне не повезло.

Она сказала, что в пути ее застигла гроза, хотя до самого полудня метеорологи уверенно утверждали, что гроза должна разразиться южнее, в районе Нью-Мексико и Сангре-де-Кристо[3].

– Да-да, – сказал он и вспомнил тот день. – По радио твердили, что гроза пройдет стороной. Я главным образом потому и поехал.

Он попытался шевельнуть ногой. Ногу немедленно пронзила вспышка боли, и он застонал.

– Не надо, – сказала она. – Пол, если ваши ноги сейчас заговорят, вам уже не удастся заставить их замолчать… А таблетки я вам смогу дать только через два часа. Я и так вам даю слишком много.

Почему я не в больнице? Этот вопрос напрашивался, но Полу казалось, что ни ему, ни ей не хочется, чтобы он был задан вслух. По крайней мере сейчас.

– Когда я зашла в магазин за кормом, Тони Робертс сказал, чтобы я шевелилась, если хочу вернуться домой до грозы, и я ответила…

– Далеко отсюда до города? – перебил он.

– Прилично, – неопределенно ответила она, глядя в окно. В наступившем молчании Пол взглянул на ее лицо и испугался, ибо увидел пустоту на ее лице; черная расселина затаилась на альпийском лугу – черное ничто, где не растут цветы; если упасть в эту черноту, то лететь, вероятно, придется долго. Перед ним было лицо женщины, которая внезапно утратила всякую связь с собственным прошлым; лицо женщины, которая не просто забыла то, что необходимо помнить, а безнадежно утратила память как таковую. Однажды ему довелось посетить лечебницу для душевнобольных – это было много лет назад, когда он собирал материал для «Мизери значит несчастье», первой из четырех книг, которые в последние восемь лет служили основным источником его доходов, – там-то он и видел подобное выражение… точнее, отсутствие выражения. Такое состояние называется термином кататония, но то, что пугало его, не имело точного названия, пожалуй, у него было лишь смутное ощущение, что ее разум стал таким, каким он представлял себе ее тело: твердым, жилистым, лишенным каких-либо каналов или полостей.

Затем ее лицо начало медленно проясняться. Мысли как будто стали вплывать обратно. Неожиданно он осознал, что слово вплывать не совсем верное. Она не наполнилась чем-то, как резервуар или пруд, она, скорее, разогрелась. Да-да, она разогревается, как какой-нибудь электроприбор. Как тостер или, скажем, электрообогреватель.

– И я сказала Тони, что гроза уйдет к югу.

Сначала она говорила очень медленно, как в полусне, а потом ее речь обрела нормальный темп и нормальные разговорные интонации. Но теперь он был начеку. Все, что она говорила, казалось немного неправильным. Речь Энни можно было сравнить с мелодией, сыгранной в неверном ключе.

– Но он ответил: «Нет, она передумала». Я говорю: «Ах черт! Тогда я запрягаю тачку и еду». А он: «На вашем месте я бы лучше в городе остался, мисс Уилкс. По радио говорят, будет настоящий буран». Но мне, конечно, надо было возвращаться – иначе кто покормит скотину? Ближайшие соседи – Ройдманы, и от них досюда несколько миль. Кстати, Ройдманы меня и не любят.

Сказав последнюю фразу, Энни глянула на него в упор, но так как он промолчал, она властным жестом положила ложку на край миски.

– Вы наелись?

– Да, спасибо, я уже сыт. Было очень вкусно. А много у вас животных?

Это важно, думал он, потому что если скотины много, значит, тебе нужна помощь. По крайней мере приходящий работник. Помощь – вот главное слово. Он заметил, что обручального кольца у нее нет.

– Не то чтобы очень, – ответила она. – Полдюжины кур-несушек. Две коровы. И Мизери.

Он моргнул. Она рассмеялась:

– Вам я, должно быть, кажусь сволочью, раз назвала свинью именем той замечательной женщины, которую вы описали. Но так уж ее зовут, и я никого не хотела обидеть. – Подумав, она добавила: – И она такая ласковая. – Потом Энни сморщила нос и на мгновение превратилась в свинью; он даже заметил у нее на подбородке несколько жестких щетинок. Она хрюкнула.

Пол в изумлении уставился на нее.

Она ни на что не обращала внимания. Она снова испарилась, глаза ее сделались мутными, и только свет торшера, стоящего у кровати, слабо отражался в них.

Наконец она пришла в себя и тихо заговорила вновь:

– Я проехала миль пять, а потом повалил снег. Все очень быстро занесло, в этих краях так всегда бывает. Я ехала вперед и вдруг увидела у дороги вашу перевернутую машину. – Она с укором взглянула на него. – Вы даже фары не включили.